Фантазия есть начало чего-то большего…

Каждый вечер я вылезала из своей душной консервной банки, садилась на краешке отверстия и представляла себя внутри большой черной сферы, сияющей огнями. Внизу искрился и подмигивал город, вверху – большие дружелюбные звезды. Мокрый ветер дул мне в лицо, как будто умывал мою чумазую физиономию, и от этого я радовалась еще сильнее.
Ночная жизнь на краю консервной банки нравилась мне гораздо больше дневной. Днем я пряталась внутри, опасаясь показываться – да и зачем? Снаружи пылило слепое солнце, шумел и гудел город, поэтому днем я обычно спала. А ночью выползала наружу.
Сегодня у меня была запланирована уборка. Я возила тряпкой по краям банки, свешивалась вниз, цепляясь одной рукой, раскачивалась и пела песни. Нахальный ветер забирался в штанины и за пазуху, а я давала ему пощечины своей тряпкой.
Когда я отдыхала на краю, болтая ногами и заливаясь во все горло, кто-то хмыкнул почти мне в ухо. Я резко оглянулась и чуть не упала.
— Сорвешься, — сказал нечесаный и помятый дядечка из соседней консервной банки. – Не боишься?
— Не боюсь, — вздохнула я, усаживаясь поудобнее. – Вы новый сосед? Значит, тот толстяк умер.
Он кивнул несколько раз, складывая губы в трубочку и внимательно разглядывая меня.
— Как тебя зовут?
— Никак, — я пожала плечами.
— Секрет?
— Почему секрет? Просто мамочка решила не заморачиваться с именем.
Он снова похмыкал.
— Я буду звать тебя Коя.
Я фыркнула:
— Коя – это которая?
— Ну вроде того.
— А я вас как буду звать?
— Можешь не трудиться. И можно на «ты».
— А, знаю! Ты будешь Никто. Или Ник. Тебе что больше нравится?
— Пожалуй, Ник.
— Ты давно здесь, Ник?
— Со вчерашнего дня.
— А что там внизу? Пока ты поднимался, что видел?
— Карантин.
— Опять? Понос или кашель, или все вместе? Ну и местечко у нас…
— Везде одинаково. Слушай, сядь нормально, а то у меня такое чувство, что я тебе дал имя посмертно. Ты упадешь сейчас.
— Не бойся, со мной ничего не случится.
— Ты умеешь летать?
— Нет, конечно. Я просто не разобьюсь. Правда, потом придется лезть наверх по банкам, снаружи. Изнутри я ходить не люблю, там грязь, вонь и вечная ругань.
— Ругаются – потому что болеют. Каждый злой, когда болеет.
— Не помню, я болела слишком давно.
— У тебя сопротивляемость, что ли, хорошая?
— Мать говорила, что я маленькая чуть не умерла. А с тех пор болеть перестала. Может, я свое отболела?
Ник покачал головой, пристально изучая меня. Его колючие глазки впивались, как иглы.
— Перестань на меня смотреть, а? Взгляд у тебя не очень приятный.
— Извини.
— Расскажи про себя. Ты издалека приехал?
— Да, я из … впрочем, неважно. Все равно я каждый месяц меняю город.
— Здорово! Я бы тоже так хотела… Возьми меня с собой, когда будешь уезжать! – я так загорелась этой мыслью, что вылезла за края своей банки и подползла поближе, чтобы увидеть выражение его лица.
Лицо было в рябинках и морщинах, немолодое, некрасивое. Сальные волосы нависали надо лбом и лезли в глаза. А вот глаза были замечательные, умные очень. Я таких никогда не видела.
— Я подумаю, — сказал он, рассматривая меня в свою очередь. – А теперь извини, пойду спать. Устал, — он, морщась, потер свое некрасивое лицо ладонью, как будто собирая его в складки.
— Хорошо, до завтра, — согласилась я и полезла назад к себе.