12 день 12 месяца (последнего), состояние – никакушность
Если встать напротив стеклянной стены, то можно представить, что ты букаха, ползущая по окну. Или совсем маленький букашонок, который ошалел от первого видения мира.
Или если представить, что солнечный день тянется, как резина, и плавится, как грязный кусок земли со льдом, что он равен целой жизни, и закончится эта жизнь с последним лучом, мелькнувшим в просвете между крышами домов – получится тот же результат.
Прекрасно жить, ничем не тяготясь, кроме поиска простой пищи, не задумываясь о завтрашнем дне, потому что в том дне от тебя останется засохший трупик. Вот здесь, между створками окон…
— Эй, парень! – охранник выглядывает из коридора. В просторных черных штанах, как китайский кули. Кули ведь так одеты?
— Это ты юрист? – спрашивает недокитаец.
Я похож на юриста? Сказать ему, что ли, про наряд кули?
— Я не юрист! Я манагер. Низшая каста.
Он весь съеживается, вот уж не думал, что на лице можно создать такое количество складок!
— Кто?!
— Мы не юристы, юристы не мы.
— А. Начальник спрашивает, с кем тогда обсуждать?
— Созвониться можно, там на конверте телефоны. Ряд цифр – это телефоны.
— Издеваешься? Раздолбаи, — сердито говорит охранник-кули и уходит.
Интересно, зачем ему такие штаны? Может, у него под ними фланелевые кальсоны с начесом?
А в офисе тепло… Особенно когда солнце шпарит в окна, кристаллизуясь в частичках грязи и пыли. Получается размытое и слепящее нечто, скованное металлическими рамами цвета асфальта…Как мне тут нравится, черт-черт-черт! Век бы не уходил.
Что там у меня? Пропущенный звонок. Одри. Это моя девушка, Одри. На самом деле, ее зовут простым русским именем, что-то вроде Марфы или Глафиры… там есть буква «ф», или мне придумалось? Потому что она с самого знакомства немножко фыркала носиком. Носик симпатичный, ничего лишнего, косточка и хрящик, почти как у скелета. Насчет имени: дело в том, что всех своих девушек я называю «Одри». Им нравится, и они сразу начинают себе придумывать, почему я их так называю, а правду я им, конечно, не скажу. Одри означает «Очередная девушка, рефлекторно избранная». Понятно, что всех своих девушек я выбираю, руководствуясь рефлексами: у каждой блестящие чистые волосы, нежная хорошая кожа, длинные руки, незаметно перетекающие в узкие ладони, а еще они при ходьбе немного заплетают ноги и косолапят, меня это умиляет. Духами они тоже пользуются одинаковыми, им это идет. Через некоторое время Одри начинают как будто изнашиваться: линяют, тускнеют, затираются, и голос у них становится определенно визгливым. Вроде соседской дрели. Такую Одри надо аккуратно оставлять со словами «Мне нужно побыть одному и все обдумать». И я, правда, думаю – до следующей Одри.
Кажется, этой Одри пришел конец – уж очень мне не хочется слышать ее голос. Она не говорит, а издает мяукающие звуки, лишенные смысла. У настоящей кошки больше смысла в голосе. А эта Одри просто показывает, что жива. К тому же у нее отсутствуют и мысли, и желания – только звук, который свидетельствует о том, что она жива. Как сосед с дрелью. Да, определенно Одри нуждается в замене.
Но сначала надо ей сказать о моих потребностях в раздумьях, ах-ах… Поэтому я звоню ей, обреченно ожидая услышать в трубке звуки еще живой Одри. Но звуков нет! Абонент недоступен.
Бедняжка! А вдруг она кошачьим чутьем поняла мою неприязнь – и кинулась под поезд, троллейбус или встречный бугатти?
Нет!!! Я добрый, я не переживу этого! Звоню Одри на домашний телефон.
И слышу голос. Не звуки.
Наш диалог.
Я:
— Одри, это ты? Что у тебя с айфоном?
Она:
— Мне бы хотелось, чтобы меня так звали. Не айфоном, а Одри. Красивое имя, высокая честь.
И я слышу улыбку в ее голосе.
— Хочешь, я буду звать тебя Одри? – говорю я, поддаваясь игре.
И чувствую себя гадким школьником, оскверняющим все, что есть поблизости.
И делаю вторую попытку:
— Ты говоришь стихами!
— Да. Это Михаил Светлов, он жил сто лет назад. Его никто не знает, кроме моих родителей. А вы знаете?
— Первый раз слышу… И первый раз общаюсь с девушкой, которая читает стихи. Ничего, что я на «ты»?
— Меня чаще всего называют на «ты». Если на «вы», я обижаюсь, потому что это не всерьез.
Какая она милая, моя новая Одри! От нее как будто пахнет зелеными яблоками…
Эй, откуда так пахнет химическими зелеными яблоками?!
Молчаливая уборщица тычет мне в кроссовки швабромоечным приспособлением и смотрит не на меня, а на пол. У нее лицо с отпечатком многовековой забитости, это уже не рязанский кули, а дитя знойных азиатских пустынь.
Перехожу на сторону вымытого пола – он не вымытый, конечно, он смазанный моющим средством. Кислотный отравляющий запах…
— Чем ты занимаешься? Поболтаем?
— Ничем особенным…Читаю.
— Что?
— Разное, что попадется. Вот, например, учебник математики – его надо адаптировать для детей, он абсолютно неправильно составлен, нелогично! А при этом включает логические задачи. Я читаю и делаю заметки, как я бы все изменила.
— Ничего себе… Ну ты и умница! Я, наверное, тупица рядом с тобой.
— Мне неприятно это слышать. Не говорите так, ладно? А то мне кажется, что вы надо мной смеетесь.
В ее голосе целая гамма. Она обижается за себя и за меня, а еще просит и спрашивает, и настаивает… Серьезная девушка, и с сильным характером. И я чувствую, что ей не все равно, я ей важен! В отличие от моих Одри, которые запаздывают мыслями и как будто спят.
— Хорошо, не буду. Почитай еще Светлова.
— Вот это? «Я другом ей не был, я мужем ей не был, я просто ходил по следам… Сегодня я отдал ей целое небо – а завтра всю землю отдам».
У меня слова застревают в горле, как яблоко. Она читает не с претензией, не манерно, а с болью и обидой. Не знаю, какими словами ей ответить. Она продолжает сама:
— Не люблю это стихотворение. Оно нравится маме, и когда она его вспоминает, папа хмурится. Ему кажется, что мама о ком-то думает, а я знаю о ком. Она мне рассказывала.
— И тебе обидно за отца?
— Да. Хочу его обнять за плечи, но он просто уходит покурить.
Я прижимаю палец к стеклу. Солнце светит, а стекло ледяное. Никогда не думал о том, что мучает моих родителей, какие узлы между ними заплетены. Если в один не самый прекрасный день они разведутся, я не буду знать, почему. Сейчас хочется вызвать в себе жалость, хотя бы при мысли о маме – но я представляю ее с макияжем на лице, и не могу понять, чем она мне ближе всех остальных людей. Когда наступил момент, в который я приучил себя так жить?
— Понятно… А что еще ты делаешь? Извини, просто я тут кое-кого жду, хочется скрасить ожидание разговором.
— Что делаю? Глупостями занимаюсь. Целый день стою на подоконнике и смотрю из окна вниз, на улицу.
— Ого… А какой этаж?
— Двенадцатый.
— Круто! Не страшно тебе?
Тут я замолкаю: представляю ее фигурку на узком подоконнике. Серьезный пристальный взгляд. Она смотрит вниз на дороги, где грязь, смешанная со снегом, и по улицам бродят укурки вроде меня, пустые внутри, облапанные многими ладонями рефлекторно избранных девушек. Первый раз в жизни мне так стыдно за себя.
— Нет, конечно, совсем нестрашно. Я же держусь за ручку окна. Иногда спускаюсь вниз за соком и яблоками. Только яблочные огрызки нельзя оставлять на подоконнике, иначе там могут появиться мушки-дрозофилы. Не уследишь и приходится их убивать – а ведь лучше, чтобы они не рождались.
Голос ломается, как будто она говорит о жизненно значимом.
— Да ладно… Мушки же.
— Я думаю о них, как о родственниках. Мало кто знает, что из-за сходства генетического кода на дрозофилах проводят опыты для изучения многих человеческих болезней. Я могу рассказать вам, я читала.
— Стой, не надо! Я не разбираюсь в биологии. А ты медик, учишься?
— Пока нет, но возможно, буду. У меня много планов по учебе.
— Молодец ты, а я лентяй.
В ответ она смеется! Не поучает меня, как надо жить, а смеется надо мной, и над собой, похоже…
— А о чем ты еще мечтаешь, когда стоишь у окна? Кроме того, что дрозофилы – наши родственники?
— О многом… Например, отрастить длинные волосы. Очень длинные, до попы, чтобы, когда бежишь, они сзади струились шлейфом.
Вот это мне понятнее! Должно и в дрозофилах быть что-то от девушки! Я оживляюсь. Я уже думаю о ней, может быть, ближе, чем надо бы. Тороплю события…
— А сейчас у тебе короткие?
— Пока их почти нет… Голова гладкая, пушок на затылке нащупывается и хохолок немножко на макушке. Но это уже хорошо, они растут.
Черт-черт-черт! Что, что сказать, спросить?! Одна половина человечества не знает, как живет вторая… Думаешь, что мир устроен по законам здоровья и здравого смысла, а он просто разделен пополам.
— Ты болела? – спрашиваю будничным голосом, вроде так и надо.
— Да, но все уже хорошо. Конечно, я не многое пока могу, но с каждым днем мне лучше.
Милая моя…
Тут из коридора мне снова кричит охранник-кули:
— Эй, парень!
Я смотрю на него с недоумением, как будто между нами пролег целый пласт времени.
— Тебя начальник зовет, иди сюда!
— Подожди, ладно? – говорю я в трубку. – Мне нужно тут по работе, я вернусь и перезвоню тебе.
— Хорошо, — равнодушно роняет она, и, наверное, снова смотрит в окно. Солнце спускается в город, плывет низко над домами, и девушка-дрозофила зависает в полете, желая так много успеть…
Я начинаю ей звонить, едва выйдя за дверь кабинета. Сердце стучит, звук бьется от одной стены коридора до другой.
Но отвечает не она, а другой голос, женщина постарше.
— Извините, я только что разговаривал…
— Да? – говорит она.
Перезвонить, что ли, позже? Наверное, так будет лучше. Вместо этого я решаю идти до конца:
— Можно попросить к телефону вашу дочь?
— Зачем? Кто вы такой?
— Знакомый. Мы общаемся.
— «Общаемся»?! Ей восемь лет, а вы с ней общаетесь? А с полицией не желаете пообщаться?
Кажется, что уборщица наотмашь чмокнула меня шваброй по лицу.
— Извините. Ошибся.
Мой мозг взрывается от неожиданной ярости. Бегу огромными шагами к выходу, телефон начинает звонить, и я хочу бросить его в ведро с водой, которое стоит посреди коридора. В последний момент рука останавливается.
Я не помню номер. Если сейчас все смою в ведре грязной воды, то так и останусь жить среди простых рефлексов и звуков. Девушка Одри, жена Одри, друзья ни зачем, а еще родители, которые мне непонятны.
Первый раз я почувствовал, что у меня сходство генетического кода с кем-то в этом стеклянном поле. Главное, не потеряться.
— Эй, парень! – кричит охранник в приоткрытую дверь, и солнечный нимб озаряет его нелепую фигуру. – Так когда тебя ждать?
— Через двенадцать лет, — говорю я. – Двенадцатого числа, двенадцатого месяца…