Бестаклис сидел на скамейке возле дома в странной позе, глаза вытаращены, рот открыт.
— Что с тобой? – сказал Петрушонис, подсаживаясь рядом. – Желудок болит?
— Конкульчинянский нас покинул.
— В смысле «покинул»? Помер? Нашел другое место? Да и наплевать, сам же говорил, что работник из него аховый, больше шуму, чем дела.
— Не понимаешь ты… Он хату покинул, пошел воевать!
— Надо же! А куда?
— Мало ли войн сейчас по миру, куда ни плюнь, там кто-то скачет. Мало ли родственных и дружеских связей, а у Конкульчинянского в особенности. И в Пущей Роще, и в Вещей Водице, и в Кушадасах, и в Подебрадах.
— Ну и что с того? У меня в Дамаске есть школьный друг, чего это я туда поеду?
— Вот и я такой же, как ты, трус записной. А надо жить в полную силу. Один день, да мой, снова в бой, снится нам покой, и он трудный самый… а я тут с мамой.
— Мама приехала опять? Сочувствую… Я бы на твоем месте тоже ушел на пунические войны, и то не так страшно.
— Нет, это я для рифмы, вырвалось, будто из плена весна. Что наша жизнь? Хандра! Живем вяло, впустую. Никогда я не был на Босфоре, и на танке не въезжал в Багдад.
— Да ты и в армии-то не был, у тебя язва. Я хоть студентом на военной кафедре в автомате противогаз собирал. То есть наоборот.
Ленивой походкой к Бестаклису приблизился дворовый пес, подставил башку для ласки и зажмурил глаза.
Так они и сидели в торжественном молчании, глядя на закат: Бестаклис, Петрушонис и пес.
— Может, начать закалку с бодрых утр? – задумчиво сказал Бестаклис. — Встань пораньше, как веселый барабанщик.
— Упасть в ванну и отжаться в полотенце?
— И питаться правильно. Кашу с огоньком и кипятком.
— С молоком. Слушай, Аттила-гунн и Аника-воин, вижу я твою тоску, я с тобой согласный. Поедем.
Пес изумленно воззрился на Петрушониса, как будто тот на его глазах мутировал в кота.
— А куда? – заинтересовался Бестаклис.
— Сейчас новости посмотрим и узнаем, где самая движуха.
— А за кого?
— Тебе не все равно? Не будь занудой. За синих кенгуру против оранжевых кроликов. Или наоборот.
— Надо за справедливость, — тихо, но твердо возразил Бестаклис.
— Сам-то ты знаешь, в чем она, справедливость? И почему она у каждого своя? Например, пес Тузик хочет сытости и воли по своей справедливости, а мамаши с детьми по другой справедливости хотят Тузика сдать на живодерню, потому что за детишек беспокоятся, чтобы пес их не испугал или в игрушки им не накакал.
Пес кивнул и понурился.
— Да, ты прав, — просветлел лицом Бестаклис. Рот его обрел четкую линию, а глаза заблестели. – Придется выбрать любую позицию и сражаться за нее, пока не опротивеет.
— Значит, решено?
— Решено, решено, покупаю себе кимоно. Раскомандовался, понимаешь. Ты свободный лансер, нищий и безработный, а мне надо отпуск брать. И деньги снять. Но это даже не главное!
— А что главное?
— Если уж идти в революцию, то в новом образе. Побреюсь, отпущу бороду, куплю штаны-галифе, буду прыгать капоэйрой и говорить, как тренер НЛП. Надо для начала потренировать характер.
Мимо прошел чернявый рабочий в оранжевом жилете, и Бестаклис выкинул руку в его сторону властным партийным жестом:
— Эй, ты с какого вокзала?
Пес рыкнул в знак поддержки.
Рабочий испуганно моргнул и метнулся за клетку помойки.
— Революция, — сказал Бестаклис, распрямляя плечи и ухмыляясь, — она с хорошей песней схожа… Это карнавал с флажками, шоу с пушками. Надо быть ярким, чтоб заметили. У тебя есть накопления?
— Ты же знаешь…
— Да, в данном вопросе ты бесполезен. А у меня пятьдесят тыщ всего. Не в долларах и не в евро, само собой. Хватит ли?
В кармане у Бестаклиса обиженно, как комар, заныл телефон. Он достал трубку, глянул на дисплей и нахмурился.
— Кто это?
— Секретарша директора.
— Как они узнали? Телепатия?
Бестаклис потер подбородок, где уже проклюнулась революционная борода, и решительно, отрывисто сказал:
— Слушаю вас, что случилось?
Минуту-две он молчал, а Петрушонис пытался расслышать, делая вид, что общается с Тузиком.
— Добре, — наконец выдавил Бестаклис красивое слово и нажал отбой.
— Ну? – не выдержал Петрушонис, впиваясь в него взглядом.
— Конкульчинянский объявился. Не понял я, то ли в полицейском участке, то ли в больнице, но просит всех сослуживцев кинуть денег на карточку. А то домой не может вернуться, ни копейки у него не осталось.
Петрушонис красноречиво отвел глаза в сторону.
— Знаешь, что, — произнес Бестаклис, — ну ее к чертям собачьим, эту революцию. У нас с тобой и так ни денег, ни здоровья, а тут еще порвут, как Тузик грелку, за просто так. За то, чтоб всякие там толстосумчатые престолами поиграли.
Петрушонис кивнул, и они еще немного посидели во дворе, глядя, как пес гоняет по газону кусок драной резины.