Натужно поднявшись на склон холма, трамвай звякнул и остановился.
Пожилой господин, сидевший на передней площадке, приоткрыл один глаз и посмотрел в темное окно на свое отражение.
Отражение ответило ему понимающим взглядом поверх чернильно-синих куп деревьев.
Вагоновожатая с шумом отодвинула дверь кабины, как театральный занавес в пьесе, и все замерли.
— УзнАю, — невнятно буркнула она безмолвным пассажирам и выскользнула в темноту, похожая в своем ярком жилете на большую ночную бабочку, прилетевшую на огонек.
Пожилой господин поерзал, устраиваясь поудобнее, и вытянул ноги к противоположному сиденью. Ему почудилось, что извне, за стеной тумана слышны голоса, которые бьются об него, как обо что-то упругое, похожее на кожу барабана.
«Нет, — сказал он, и для верности еще раз, — нет, нет! У меня в голове происходит дрянь, в пустой квартире я слышу глухие звуки, как будто целая толпа топчется у меня в коридоре и шепотом советуется, можно ли меня потревожить. Давление на всякие сосуды, старость…».
Девушка напротив него вскинула одну бровь и скривила губы в усмешке. У нее было задорное лицо пин-ап герл, из которого она лепила маску высокомерия. Карьеры ли ради, или ей во всем пока не удалось состояться, размышлял старик, а она хотела много и сразу – славы, денег, мужа самого умного и красивого… нет, красивого прежде всего.
«Похожа на девушек, с которыми я в юности знакомился на танцах: челочка вбок и локоны до плеч. Эти локоны как-то хитро делаются, на парафин? Впрочем, сейчас наверняка другие способы,» – сам с собой лениво беседовал старик, имя у которого было очень сложное, так что его никто и не пытался называть полностью, а перевирали как кому угодно.
По документам от рождения его звали Семислав Всеволодович, спасибо отцу, любителю всего былинного и гнездового. Знакомые называли кто Сема, кто Слава, кто даже Сева, женщины в силу своей нежности и фантазии тоже по-разному изощрялись, а по итогам жизни, когда он оказался старым холостяком и помощником секретаря в городском архиве, его все звали Сем Севыч. Героически звучало, на его личный галлюциногенный слух.
Заметив, что взгляд попутчика задержался на ее лице, девушка оскорбленно отвернулась к окну.
«Как прекрасно, что я стар и бесповоротно холост – девушки нынче все злые,» — сделал заключение Сем Севыч и снова стал любовно разглядывать свой интересный профиль с залысиной и редкими космами возле ушей, с хрящеватым длинным носом и острой бородкой.
В вагоне по-прежнему царила тишина, обусловленная тем, что люди в столь поздний час подобрались все солидные, усталые, привыкшие к превратностям дороги, потому они не разменивались на лишние эмоции, а просто ждали, теряя уходящие в ожидание минуты.
«А тьма над городом сгущалась, а жить все меньше оставалось, и было жаль, но только малость, и это пустяком казалось,» — пропел красивым баритональным внутренним голосом Сем Севыч, но не смог определить, правильно ли это будет сказано про тьму, или тучи как раз посветлели.
Через переднюю открытую дверь потянуло вечерней сыростью. Неожиданно завыл пес на заднем сидении, хозяин принялся его ругать, а притихшие пассажиры вздрогнули и стали переговариваться.
Сему Севычу было неинтересно, о чем там идет речь. Он устал за целый день от болтовни, день выдался суматошный, в архиве переставляли столы, чистили полки и меняли оргтехнику. По своему обыкновению Сем Севыч сперва старался только изображать активную деятельность, восклицал и суетился вокруг работающих, но женщин ему обмануть удалось, а вот мужчин, хоть их и было в штате мало – их обмануть не получилось. Почти все бывшие армейские, праздную суету они распознавали сразу.
Потому пришлось побегать вверх и вниз по ступенькам, полазать по стремянкам и натрудить больное в межсезонье плечо.
А главное, уши устали от словесного мусора, женского щебета и мужских басовитых окриков-команд.
Девушка напротив уже проявляла признаки беспокойства и любопытства. Сначала оборачивалась через плечо, потом повернулась всем корпусом назад, к пассажирам, которые перекидывались словами, как мячиками пинг-понга. В своих движениях она старалась сохранять достоинство, прямую горделивую осанку и взор Снежной Королевы.
— Мне бы хотелось попасть домой к ужину, — вдруг пояснила она Сему Севычу, который продолжал смотреть в окно на свой профиль.
На самом деле, девушку Настю охватила тревога, до мурашек – от черноты за окном вокруг одинокого трамвайного острова, который напоминал подвешенный на вершине холма волшебный фонарь с картинками человеческих силуэтов.
И пес продолжал выть.
— Собаки ведут себя странно, — с загадочным видом изрек Сем Севыч словами, которые по разному поводу любил повторять ночной сторож архива, парень лет двадцати с небольшим, личность больше виртуальная, нежели реальная, но при том вынужденная оставаться на грешной земле из-за заботы о хлебе насущном.
Поскольку на девушку Сем Севыч при этом не смотрел, она вдруг преисполнилась к нему симпатией – обычное свойство женского характера, необъяснимое, но закономерное. Если демонстрируешь им внимание – ты озабоченный маньяк, если безразличие – ты интересный объект для очаровывания, неважно, что ты стар и некрасив.
Естественной и открытой она быть не умела и в качестве чар исполнила роль всесторонне развитой и эрудированной светской дамы, которая в курсе и классических стихов, и подростковых шуток: многозначительно, игриво, глазами и мимикой показала, что все поняла.
Сем Севыч смотрел на ее изящный носик, усыпанный веснушками, и думал, что в одной этой черте лица больше смысла, чем во всей девичьей головке.
Тем временем хозяин собаки, ведущей себя странно, спрыгнул со ступенек через открытую дверь, и пес даже опередил его, несясь вдаль широкими скачками и натягивая поводок.
— Счастливо, — напутствовал их Сем Севыч.
Остальные пассажиры, проявлявшие разную степень нетерпения, тоже стали вставать, одергивать одежду, поправлять сумки и обреченно двигаться к открытой двери.
Один за другим, все исчезали в темноте, хотя и не сразу: некоторые останавливались, обменивались фразами, возвращались назад, повисали на ступеньке, уходили снова.
Сем Севыч наблюдал за ними сквозь прикрытые глаза, пока не осознал, что остался в трамвае вдвоем со Снежной Королевой.
— А вы что же не пошли пешком? – с неудовольствием спросил он у девушки. – Ноги молодые, позволяют.
И рассердился на себя за то, что упомянул про ноги – опять подумает, что он в некотором роде проявил заинтересованность.
Девушка Настя между тем смотрела на экран телефона-смартфона, хмурила тонкие бровки, собирая валик на переносице.
— У вас сеть есть? – спросила она.
— Довольно частая опечатка, — охотно отреагировал Сем Севыч. – Чтобы вместо «есть» получилось «сеть», всего одну букву поменять достаточно.
Глаза у Насти стали круглыми и ледяными, как две замерзших лужицы.
«Да, ночами уже подмораживает, — успел подумать Сем Севыч. – Утром выходишь, на мокрой льдинке легко поскользнуться, а мне плечо надо беречь.»
— Мобильник у вас сеть ловит? – почти по слогам звонко произнесла Настя, глядя ему в лицо.
«Слишком быстро она говорит, манера речи из мест, еще помнящих уборочную страду на полях. Вот сейчас – как шаг печатает, а все равно бежит, бежит, не поспевает…»
— Сети у меня нет и удочки тоже, — ответил он девушке. И предваряя ее возмущение, пояснил: — Потому что я не рыбак и мобильного телефона также не имею.
Она выдохнула свое возмущение вместе с запахом мятной пастилки и удивленно посмотрела на старика:
— Вообще?
— А зачем он мне? – пожал плечами Сем Севыч. – Городского предостаточно. Кому надо, найдут, а мне и вовсе некого искать.
Настя бледно улыбнулась, обретая человечность, встала и пошла к выходу, а Сем Севыч подумал, что неплохо бы прикрыть за ней трамвайную дверь, вдруг задремать получится.
Между тем свет в салоне вдруг стал немного притухать – не мерцая, а мягко постепенно, как будто кто поворачивал регулятор яркости.
Единственный пассажир трамвая открыл глаза и одобрительно кивнул – наконец-то лампы не слепили ему глаза.
Теперь стал хорошо различим дом с противоположной стороны, который до сих пор был замылен бликами яркого света в окне, а тут явился во всей сказочной красе.
Дом радовал оригинальностью: с крышей в виде шатра и двумя этажами, и Сем Севыч знал, что он не частный, богатый и ухоженный, а какой-то то ли социальный центр, то ли музей. В общем, внутри наверняка были обшарпанные доски и мышиное царство.
Полузадремавший Сем Севыч мог поклясться, что сон и зрение не сыграли с ним злую шутку – дом только что был весь освещен и враз погрузился во тьму.
«Все закончили работу и пошли домой. Накормили безработных или проводили последнего любителя музейных редкостей.»
Около дома от крыльца с навесом и впрямь началось движение, и Сем Севыч даже потрудился пересесть к противоположному окну, чтобы лучше разглядеть.
Да, по траве и по тропинке что-то шевелилось, и это были уж никак не сотрудники музея. Вроде бы кошки? Или крупные крысы?
Старик вздрогнул, больно ударившись коленкой, когда рядом с ним кто-то опустился на сиденье.
— Зачем вы меня так напугали?! – возмутился он.
— Извините, я ненарочно, — сказала Настя. Она была совсем не надменная, не самодостаточная, а вся такая просящая и полная раскаяния. И напуганная.
В завершение этих изменений сложила руки ковшиком и сказала:
— Я вас очень прошу, пойдемте со мной, я никому даже позвонить не могу, чтобы попросить меня встретить! И что мне делать? Мама волнуется…
— Мама волнуется раз, мама волнуется два, — сказал Сем Севыч, искоса поглядывая в окно на копошающуюся массу, которая уже редела до единичных особей.
— Да, вы правы, барышня… Как вас зовут? Настя? Если, Настя, страшно оставаться и страшно идти, надо выбирать второе. Потому что сидеть на месте и ждать гораздо хуже – лучше идти страху навстречу.
И Сем Севыч поднялся, морщась от боли в плече, а теперь еще и в колене.
Покидая трамвай и остановившись на первой ступеньке, он бросил прощальный взгляд на опустевшие сиденья, укрытые неярким светом. Прищурился, как фотограф: каждая трещинка, каждый скол рисовались четко в фокусе, рельефно – и носили трагическую окраску разрушения и потери.
— Темная ночь, только крысы свистят по степи… — напевал Сем Севыч, загребая камешки ботинками. — Причем странно, что сверху небо как-то посветлело, а у нас тут полное дерьмо. Да, насчет дерьма, осторожно. Похоже, наш знакомый пес здесь опорожнил весь свой пищевод.
— Фу, — сказала Настя и взяла Сем Севыча под руку.
Теперь запах экскрементов припудривался сладкими нотами духов.
«Не в этом ли заключена вся жизненная суть?» — подумал Сем Севыч.
Они снова пошли, все дальше и дальше от туманного пятна трамвая, уже неяркого, но все еще светлого маячка во мгле.
Сем Севыч поднял руку и остановился.
— Звуки слышите?
— Вроде да… Шум, далеко.
— Зря я, дурак, иду с вами, — объявил после недолгого раздумья Сем Севыч. — В таких ситуациях, дарлинг, каждый сам за себя.
Ему понравилось, как он ввернул это американское словечко, получилось по типу крутых героев вроде Микки Спиллейна.
— Я сам боюсь – и мне не стыдно в этом признаться. Еще десяток шагов, и мы зайдем по ту сторону стены, из-за которой пока только различаем звуки и голоса. Шум вот этот.
Настя смотрела на него округлившимися глазами.
— Нас сразу сметет ветром и потоком ливня, наши зрачки ослепят молнии, наши барабанные перепонки будут разорваны раскатами грома и ревом урагана… — Сем Севыч говорил нараспев, по-актерски выразительно.
— Потому что мы в центре бури. Слышали про око тайфуна? Мы пока в нем. Но пересечем границу – и вряд ли останемся живы. У вашей мамы шансов больше.
У Насти в лице что-то исказилось и поплыло, как акварельный рисунок на мокрой бумаге.
— Не верите? К сожалению, я не могу доказать, не открыв крышку ящика. Как с котом Шредингера, знаете? То ли он жив, то ли мертв. То ли крысы сбежали с корабля, то ли кошки из музея. То ли впереди ураган, то ли просто туман.
Тут наконец искаженное Настино лицо начало извергать возмущение.
Ее крики таяли еще на уровне губ и были совершенно беззвучны, и Сем Севыч подумал, что, может, он угадал про глаз бури – там бывают подобные эффекты, по свидетельствам очевидцев. И он порадовался, что теперь не слышит неприятного голоса, а видит только беснующуюся картинку.
Минуту спустя картинка тоже стала исчезать: Настя убегала от Сем Севыча, ломая каблуки и размахивая руками.
Причем убегала она назад, к трамваю.
— Так я и знал, — сказал старик, обращаясь к кому-то рядом с ним – к кошке, крысам или даже к маленькому мальчику Семиславу, с грустным лицом стоящему у дороги. – Не умеют нынче эти королевны, чтобы пять тонн в авоське и пятилетку за год, как бывало. Или прыгнуть, как Варлей – в самую лавину, в бурный поток. Они боятся за свое благополучие и запутаны в мишурную сеть.
Он прислушался: голоса гудели, как провода ЛЭП, воздух вибрировал от них, дергались щеки и чесался кончик носа.
— Зачем я вышел из трамвая! Теперь тебя я проклинаю, — запел Сем Севыч. – За то, что села рядом ты, как гений чистой красоты, как ге-ееений чистой красоты-ыыы…
Голоса в ответ напряженно бормотали.
Сем Севыч прислушался.
— Я иду к вам, — сказал он, выставив ладонь вперед. – Конечно, я иду. Хоть я устал, хочу спать, очень хочу. Этот копаный день в копаном архиве! Эти вздорные девицы с телефонами! И если там все так скверно, как вы мне рассказываете… То будем вме-еесте, вместе навсегда-ааа! Левое плечо вперед, шагом марш!
И Сем Севыч сердито похромал вдоль рельсов, чувствуя, как позорно задыхается, но с упорством пробивая грудью воздушный барьер – врешь, не возьмешь, не остановишь!
А когда заметил первые веские капли внутри разверзшейся черной пропасти, уже не смог передумать и на следующем шаге ахнул, всхрапнул и упал, потому что был сбит с ног и раздавлен шквалистым ветром с ледяным водопадом – внезапным, запущенным чьей-то невидимой рукой.