Вечером в заснеженном городском парке на лавочке, укрытой сугробом, сидел молодой человек в тонком шерстяном пальто и без шапки. Падающие хлопья снега укладывались на его неподвижные плечи и низко склоненную голову, но, по-видимому, превращение в снеговика нисколько его не волновало, потому внутри он чувствовал себя абсолютно, до минус двухсот семидесяти трех градусов, замороженным.
Звали молодого человека Петром Колесниковым, и идти ему было некуда. То есть не то чтобы некуда, но он и вообразить не мог, как подойдет к подъезду, попищит замком домофона, как поднимется на лифте и откроет дверь своей квартиры, чтобы снова начался ежевечерний военный конфликт, по сравнению с которым ближневосточный – это просто райские кущи.
Колесников в бытовых сражениях всегда проигрывал как мальчик из семьи, где не ругались матом и перекидывались цитатами Пушкина вместо поговорок. В ссорах он предпочитал молчать, чтобы потом не мучиться стыдом, и один раз домолчался до того, что онемел на трое суток, а на работе разговаривал с коллегами посредством блокнота.
Тянулись дни – Колесников жил и терпел. А сегодня вышел из троллейбуса и свернул в сторону парка, причем решительным шагом, быстро и целеустремленно.
И вот сейчас он смотрел, как волшебно и уютно фонари рассеивают свой свет по синему снегу, и наполнялся тихой счастливой печалью, как у Пушкина: «Мне грустно и легко, печаль моя светла…»
Мимо шли припозднившиеся на прогулке люди, стеснительно, со сдержанным любопытством косились на заснеженную фигуру – и спешили прочь.
В воротах парка появился пес. Обычная собака из тех, что выживают в тяжелых условиях бездомности – гладкая серо-белая шерсть, морда узкая, сам поджарый и мускулистый, а хвост энергичной колбасой.
«Вылитый Ван-Дамм, а не пес, — подумал Колесников. – Он, наверное, поел в городе, а сюда пришел ночевать. Где они ночуют? Вон в том заброшенном сарае для садового инвентаря? Или просто под открытым небом?»
Пес увидел Колесникова и остановился. Постоял под фонарем, а потом потрусил к человеку.
— У меня ничего нет, — сказал ему Петр и развернул навстречу онемевшие от холода ладони. – Я бы поделился с тобой бутербродом, если бы мне их давали с собой на работу – но не дают, понимаешь? Впрочем, ты можешь откусить от меня кусочек, я все равно этого не почувствую…
И от жалости к себе он заплакал, ощущая горячие слезы на замерзших щеках. Стесняться было некого, и можно было презреть все эти условности про недопустимость мужских слез, да и вообще слез в общественных местах.
Пес решительно приблизился к нему, сунул теплый нос в рукав и лизнул запястье. Колесников чуть не зарыдал в голос от полноты чувств. А пес аккуратно взялся за край рукава зубами и потянул Петра на себя, принуждая подняться.
Растерявшись от такого поворота событий, Колесников послушно встал на негнущиеся ноги – и чуть не упал. Он даже сделал попытку опереться на пса, прикоснулся к гладкой собачьей спине, но тот выскользнул и побежал назад ко входу, а потом свернул вправо, где стояло некое строение от администрации парка – добротный беленый домик под треугольной крышей.
Изредка пес замедлял свой резвый бег, оглядывался, идет ли за ним человек – и Колесников послушно шел, поскальзываясь на льдинках.
Оба они наконец уперлись в ограду, возведенную вокруг домика. Тут вожак встал лапами на верхнюю перекладину и толкнул калитку. Потом пробежал по тропинке к крыльцу, радостно задрав хвост, поднялся на две ступеньки к двери, потянул ее зубами за ручку – и распахнул.
Снова оглянулся на Колесникова, приглашая…
Самое главное – там было одуряюще тепло. Жестяная печка буржуйка трещала дровишками и распространяла экваториальную жару.
— Ах, – сказал Колесников, колени у него подогнулись, и он уселся прямо на пол, на половичок, сплетенный из лоскутков.
— Есть хочешь? – спросил кто-то.
В красных кругах, плавающих перед глазами, Петру показалось, что это пес его спрашивает, и он засмеялся над собой.
— Да не скули ты, — ответили ему. – Сейчас суп погрею, пока молока выпей.
— Извините, пожалуйста, — сказал Колесников. – Я сейчас уйду, меня собака ваша привела.
— Собака, — ответил пес, появляясь в дверях из кухни. – Что еще за обзывательства? Будешь так себя вести, прогоню назад на улицу. И дай я с тебя ботинки сниму, натопчешь тут.
Колесников приложил ладонь ко лбу и застонал. Так быстро заболеть – это только он умеет! Судя по бреду, что-то серьезное, может, даже менингит?
Петр покорно позволил псу снять с себя зубами ботинки и спросил:
— А как вас называть?
— Будем знакомы, Николай Северцев – метис многих пород, от которых взял все самое лучшее. Отца и мать не помню, работаю тут сторожем на полставки, ради сына в основном – чтобы он жил на свежем воздухе.
И пес кивнул на корзинку, сплетенную из лозы и укрытую одеялом – там и в самом деле спал щенок.
Гостеприимный Северцев снова скрылся на кухне, откуда вскоре просочился вкуснейший запах домашних щей с травками и томатной пастой.
«Если я чувствую запах – это тоже галлюцинации? Обонятельные, — размышлял Колесников. – Николай Северцев, надо же!»
— Можешь жить у меня, не бойся, я добрый хозяин, — сказал пес, вкатывая в комнату столик с миской супа и ломтем хлеба.
Колесников скинул пальто и в зверином голодном порыве жадно накинулся на еду, забыв о ложке, захлебываясь, глотая горячую жижу и давясь капустой и соплями одновременно.
— Будешь присматривать за сыном, когда меня нет, по хозяйству управляться, — продолжал пес, подтыкая одеяло у спящего щенка. – Прививки тебе надо бы сделать, вон ты какой простуженный… Сходим завтра к врачу?
— Не люблю врачей, — помотал головой Колесников. – И это не сопли, это нос оттаивает. Так я могу у вас жить? А сколько?
— Всегда, — отозвался пес и внимательно посмотрел на Петра. – Я же сказал, что буду твоим хозяином. Не могу я бросить человека на улице, потому что надо заботиться о братьях наших слабых.
Колесников провел хлебом по пустому дну тарелки и хихикнул:
— Я всегда мечтал, чтобы у меня была собака!
— Запомни уже, Николай Павлович я, — фыркнул пес и несильно толкнул его носом. – Воспитывать тебя придется.
— А меня все воспитывают, — беззаботно махнул рукой Колесников. – Я просто подхожу на эту роль! Дома, на работе – сплошное воспитание.
— Бедный ты, бедный, — посочувствовал Северцев, блестя добрыми глазами. – Ничего, теперь будешь всегда в тепле и сытости, и никто тебя не обидит.
От корзинки послышался тихий писк щенка, пес отвернулся к нему и принялся вылизывать отпрыска языком.
Щенок повизгивал, дрова потрескивали, половицы поскрипывали под босыми ногами Колесникова общим тихим мелодичным фоном. Дремотная сытость расслабляла тело и душу, а правильность и праведность происходящего не вызывали сомнений.
Колесников добрел до продавленной тахты и свернулся на ней клубочком.
— Я всегда знал, — пробормотал он в руки, сложенные под щекой, — что существует мир, где каждый получает желаемое. Что должен быть дом, еда, тепло и защита. Люди не смогли этого сделать – значит, надо перечеркнуть всю прежнюю цивилизацию, как ошибку. А главное – это уверенность!.. Что в мире, где хозяева собаки, никогда не будет бездомных и несчастных людей…