В июне нынешнего года, когда дождливые дни сменились теплыми и сухими, мы с Чесликом посетили могилу прадедушки.
Идея была целиком не моя, а Чеслика, который месяц назад перенес операцию по удалению аппендикса, в результате чего стал невозможным философом и то и дело впадал в монологи о жизни и смерти, не хуже Гамлета.
В конце концов, эти душевные терзания привели его к мысли о собственных похоронах. Он зашел в своих размышлениях довольно далеко, выяснил вилку стоимости ритуальных услуг, музыку для скорбящих и накопал самую серьезную проблему – возможность прикупить участок на кладбище.
— Ты знаешь, что на кладбища в черте города попасть практически нельзя? Разве что у нас есть там похороненные родственники. А они есть?
— Нет, все далеко от города, — послушно ответила я.
— Можно захорониться за окружной дорогой, но какой в этом смысл? Кто меня будет навещать, мотаться туда на пригородном поезде? И места там неприглядные, пустоши да мусорные свалки.
— К чему ты все это говоришь?
— Я хочу, чтобы меня закопали рядом с нашим прадедушкой. Помнишь деревню, куда нас отправляли на лето? Красивейшие места! И против моей урночки рядом с прадедушкой никто не станет возражать или требовать денег за землю.
— А как же насчет навещания тебя родственниками? – ухмыльнулась я.
— Я, конечно, далек от мысли, что вы будете туда мотаться на все церковные праздники – но ведь и на пригородное кладбище вы вряд ли будете ездить когда надо, — ответил он, сохраняя отрешенный вид, который все не покидал его после злосчастных десяти дней в стенах больницы.
С этим нельзя было не согласиться, но потребность проведения срочной рекогносцировки все-таки вызывала сомнения. Пока что Чеслик выглядел вполне бодрым и здоровым, в подтверждение чего он и высказал пожелание ехать в деревню к прадедушке своим ходом на машине.
Лично мне с трудом представлялся человек, который доверил бы Чеслику автомобиль, чтоб тот мотался на нем по полям и лесам – своей-то машины у него не было. Однако такой человек отыскался – отец его девушки, которому ничего не оставалось, как капитулировать под нажимом каприза своей дочурки.
Правду говоря, и машина была не то, чтобы экстра-класс – весьма престарелая шестерка бежевого цвета – «шоха», как называл ее Чеслик. С виду обшарпанная, при езде она поскрипывала и погромыхивала, сиденья в салоне были в ямах и с драными чехлами, а дырка на полу прикрыта картонкой.
Когда я заглянула в эту антилопу-гну, потом провалилась в недра пропыленного сиденья и вдохнула стойкий запах бензина, я твердо сказала «нет».
— Ты не можешь меня бросить одного в такую минуту, — грустно сказал Чеслик и покачал пальцем лохматый шарик выдохшегося ароматизатора над лобовым стеклом.
Выдержав мхатовскую паузу и презирая свой слабый характер, я проскрипела:
— Хоть проветри эту керосинку. И выбрось дрянь, которая у тебя в руке – я ненавижу искусственные запахи.
Поездка оказалась на удивление не такой уж скверной. Ночевали мы два раза в каких-то местных постоялых дворах, а один раз даже в частном доме, на огромной высокой железной кровати, с которой я боялась упасть – тем более возле кровати на половичке с подушкой в обнимку валялся Чеслик, и я бы его попросту задавила.
Но ничего подобного с нами не произошло. Я в дороге даже закалилась, посвежела, а заодно и подрумянилась, как булочка в духовке. По моей просьбе Чеслик останавливался на самых красивых ландшафтах, я охая выбиралась наружу, сидела на пригорке глядя вдаль – а горизонты там были синие и размытые, как на панорамных макетах городов в краеведческих музеях.
В деревню детства мы приехали ясным утром – и это нас порадовало, особенно когда мы увидели плачевное состояние прадедовского дома, помнившего нас в коротких штанишках. Ночевать там решительно было невозможно, «шоха» тоже не представлялась нам как уютная обитель для отдыха, поэтому мы вознамерились все погребальные дела провернуть побыстрее и отъехать до вечера поближе к цивилизации.
К счастью (если тут уместно это слово), кладбище находилось рядом с деревней. Мы оставили «шоху» во дворе своего разрушенного гнезда и поплелись неверной походкой по дороге. Я крутила головой и узнавала то старую школу с заколоченными окнами, то колхозный коровник, от которого осталось две стены, полкрыши, ясли для корма и устойчивый навозный запах.
Насколько я могла доверять воспоминаниям детства, кладбище изменилось мало. Кажется, оно было огорожено когда-то подобием забора – сейчас остались только низенькие столбы с зарубками от проволоки на серых узловатых стволах. Вокруг тесно стоящих сосен и березки с рябиной росла высокая полустепная трава с сизо-белесыми листочками, в которой обреченно толпились широкие шляпки маслят.
— Ух ты, сколько… А чего их никто не рвет? – удивился Чеслик.
— Помнишь, бабушка нам говорила? На кладбищенской земле ничего рвать нельзя.
— А что будет?
— Принесешь домой – а потом к тебе на обед усопшие явятся.
Чеслик фыркнул и независимо посмотрел вперед, на то место, где он собирался упокоиться вечным сном.
Мы вошли под сень деревьев – и звуки снаружи как-то сразу отрезало. Хотя что там были за звуки – где-то лаяли собаки, тарахтела сельхозмашинка и временами взревывал мотоцикл. Но теперь осталось только посвистывание ветра в верхушках сосен, странное, тягучее, как песня.
Я перекрестилась на большое распятие из двух бревен, на котором трепыхались вышитые полотенца. Чеслик подумал и неумело перечеркнул воздух щепотью перед лицом.
— Ты помнишь, где лежит прадедушка? – спросил он приглушенно, почти шепотом.
— Вон там, с краю, где горка вниз к болоту. А ты неужели ничего не помнишь?
— Конечно, нет! Разве ты забыла, как я подрался в школе с одним придурком и был долго без сознания? Теперь у меня амнезия… ретроградная.
Я хотела ответить что-то уничижительное, но тут поблизости подала голос жалобная птица, и стало еще неуютнее. Могил было немного, то совсем заросшие, то ухоженные, с крестами из дерева или металлических кружев – но каменных обелисков, конечно, не наблюдалось.
Могила прадедушки Ефима была не самой заброшенной, возле деревянного креста стояла даже баночка с еле различимой этикеткой сливового повидла, коричневой водой и пучком засохших полевых цветов. Мне не пришлось копаться в памяти, что тут надо сделать – я взяла банку из углубления, прошла к краю горки и выплеснула цветы вместе с водой, а потом по тропинке стала спускаться вниз к кустам.
На песчаной плеши в стрелах осоки и ярких соцветиях вербенника по-прежнему сочился родник. Дно вокруг него кто-то заботливо устелил жестью от консервных банок, а толстая чугунная трубочка служила краником.
Я с удовольствием вымыла лицо, руки, шею и даже смочила затылок, а потом наполнила банку свежей хрустальной водичкой. На горке беззаботно колыхали пунцовыми головками полевые гвоздички, я собрала букет, добавила к ним пару ромашек и понесла банку к могиле.
Новость о роднике Чеслик воспринял довольно живо, побежал умываться, а когда вернулся, я сидела на столбике от скамейки и смотрела на металлическую табличку, где еще можно было разобрать имя прадедушки и старозаветные годы его жизни.
— Его звали Ефим? – сказал Чеслик, покусывая стебель щавеля. – Чудно, я думал, так только евреев зовут.
— Библию тоже евреи написали, — наставительно возразила я.
Чеслик кивнул и пристроился на втором столбике, стряхнув с него песок.
Надо бы оградку покрасить, подумала я с невнятным стыдом. Хотя тот, кто приносил цветы, тоже наш деревенский родственник, отчего же он не мог покрасить? Только на баночку из-под молдавского повидла расщедрился?
— Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам, — надтреснутым голосом сказал Чеслик, глядя вверх, где качались верхушки деревьев. – А какой он был, этот прадедушка Ефим?
— Маленького роста и рыжий, веснушчатый, — ответила я.- Ну как, хочешь рядом с ним лежать – или внешность не подходит?
— Боюсь, от этой внешности даже костей не осталось… — пробормотал Чеслик.
Он слез со столба и прошел по узкой тропке между могилами. Тишина так давила мне на уши, что я была уверена: если окликну его сейчас, он ничего не услышит. Наконец братец обернулся и помахал мне рукой. Я с трудом слезла со своего насеста, прошла мимо могил и безымянных бугорков и из-за чесликова плеча взглянула, что там его заинтересовало.
Металлическая табличка на одном из крестов несла на себе не только информацию об усопшей Тюриной Василисе Митрофановне, но и поэтический шедевр народного фольклора:
Я здесь сплю – а вы живете.
Я вас жду – и вы придете.
— Ужас какой, — сказал Чеслик. – Глупость и дикость.
Я пожала плечами, вдохом давя узел-комок где-то на уровне желудка. Не от стишка, конечно, просто мне было неуютно здесь как случайному гостю.
— Смотри, — Чеслик обернулся ко мне, и стебелек щавеля выпал у него из уголка рта. – Собака.
На дороге и в самом деле стояла какая-то собака, почти сливающаяся по цвету с песком, и внимательно смотрела на нас.
— А чего она стоит? – забеспокоился Чеслик. – Странная какая-то. Даже не лает. И хвост висит.
— Пушистый хвост, как у лисы… — заметила я. – Слышь, Чес, это не собака – это лиса.
— Да ладно… Около деревни лиса? Что она тут делает, кур воровать прибежала?
— Точно, а тут мы. Она и думает: чего я побегу, эти жирнее будут.
— Перестань, — сердито прикрикнул на меня Чеслик, разрывая тишину. – Лисы на людей не нападают.
— Ну… они же хищники? Не волки, конечно, но из той же породы.
Однако через минуту охота шутить у меня пропала, потому что лиса сошла с дороги и сделала несколько легких шажков по направлению к кладбищу. Хвост у нее при этом покачивался, как спущенный стяг.
Чеслик толкнул меня, дернулся бежать назад и заметался между могил, как курица, застигнутая в сарае.
— Блин, блин, блин, тут даже палки ни одной нет! Бежим под горку, Ева, что ты застыла, как столб?!
Я смотрела на лису – лиса остановилась возле импровизированного забора и тоже смотрела прямо на меня.
— Умная она какая, — сказала я. – Взгляд умный, вглубь. Никогда бы не подумала, что они так могут – как будто сейчас что-то скажет.
— Ева! – крикнул Чеслик уже от прадедовой могилы. Он явно двигался по направлению к роднику и грядкам, где вся деревня сажала огурцы.
— Погоди, Чес, — откликнулась я. – Надо же с ней пообщаться, для чего мы тогда сюда ехали? Смотри, она рыжая, как наш прадедушка Ефим. Вдруг это он, Чес? Ты веришь в переселение душ?
Я шагнула лисе навстречу, шаг, другой – и она попятилась назад, приседая на задние лапки и щуря на меня свои раскосые глаза. Я отступила – и лиса снова изменила позу, устремляясь ко мне. Так мы минуту-другую исполняли своеобразный танец, а где-то там за моей спиной ругался Чеслик.
— Не бойся, — сказала я лисе и развернула руки ладонями вперед, как учат на уроках психологии. – Чего ты хотела, а?
— Дура ты, Ева, — подал издалека голос Чеслик. – Она точно бешеная! Сейчас укусит – и будешь делать тридцать уколов в живот, а может, вообще умрешь.
— И лягу в Ефимову могилу я, а не ты.
— Дура ты, дура, мне тебя не жалко, я ухожу, поняла?
Лиса села на землю и стала совсем по-собачьи чесать за ухом, не обращая на нас внимания.
У меня возникло желание сесть так же напротив, почесать свой мокрый от воды затылок, упираясь другой пяткой в твердую землю. Стало смешно.
Да чего я испугалась, в самом деле? Я уверенно вышла из-под деревьев – а там сзади как будто опустился занавес – и быстрым шагом потопала себе к дороге. Я маршировала и двигала руками в такт шагам, как механическая кукла.
— Когда-нибудь я умру! И превращусь в лису! Я поселюсь в лесу! Вырою там нору! – завывала я дурным голосом, подбадривая себя, но все-таки оглянулась.
Никакая лиса за мной не бежала.
И тут я наддала, вприпрыжку, прочь, прочь, от всех этих кладбищ, прадедушек, к нашей славной «шохе», и пора уже нам возвращаться домой.
От скотного двора помычала мне вслед корова, от крайнего дома пролаяла собака, заливаясь до истерики – и я подумала, мне ли она гавкает, или прогоняет лису от деревни?
Во дворе нашего дома, когда я добежала, никого не было. Странно, я-то думала, Чес давно уже здесь – пока я там заговаривала лисе зубы, он покинул поле боя.
Я ждала его, посматривая на часы – минуты сначала застыли на месте, а потом оказалось, что прошло уже почти полчаса, пока я стояла во дворе среди полыни и лопухов, держась за горячую ручку на дверце «шохи». Было ясно уже, что мы разминулись, и Чеслик ждет меня там, откуда я спасалась бегством.
Очень мне не хотелось идти к кладбищу, я проклинала нашу непредусмотрительность, ведь мы оба оставили в машине свои мобильники – да и зачем их было брать, чтоб выйти за околицу?
Снова я оказалась на дороге и пошла вперед. Странное чувство (или предчувствие), от которого меня знобило, как от гриппа, нарастало по мере того, как я подходила ближе. Я несколько раз огляделась – лисы окрест не наблюдалось.
Немного приободрившись, я проложила свой путь к кладбищу – одной заходить туда было боязно даже в светлый день.
— Чес! – крикнула я.
Никто не отозвался.
Сделав над собой усилие, я прошла вдоль могил по той же тропинке, до могилы прадедушки Ефима – издалека мне было видно, что там никого нет.
Но когда я достигла того места, где начинался спуск к роднику, то вмиг почувствовала, что меня изнутри раздирает чудовищный и абсолютно безмолвный вопль.
Под горкой, нелепо вывернув голову, лежал Чеслик.
Я кубарем скатилась к нему, схватила за руку – еще теплую. Вопль стал во мне прорываться сдавленным сипением.
Я хотела обнять его, отдернула руки из опасения навредить – хотя что тут уже навредишь? Потом кулем свалилась ему в ноги, продолжая издавать какое-то натужное «ууу», и когда разомкнула сжатые до боли сухие веки, увидела перед глазами джинсы Чеслика, его носки в клеточку, кеды-конверсы – а там, на носке и краешке штанов, много песочно-рыжих длинных волосков.
Сбоку снова жалобно крикнула птица.
— Дедушка, – беззвучно пролепетала я, – не сердись, дедушка… я буду вас навеща-аать…