Точка возврата

Ни у одного человека не может быть своего города. Город, в котором родился, изменяется так же, как сам человек обретает лоск, покупает новую одежду, красит волосы, раздается в теле. Можно не узнать свой город по возвращении и возненавидеть его, этого чужака, отрекшегося от прежних жителей. Да впрочем, если и живешь в нем никуда не уезжая, в конце концов перестаешь его узнавать, только в какие-то печальные моменты удрученно вспоминая, что было-то, было вот так! И тот давний город остается в прошлом, как и мы сами со своим детством и своей юностью.

Мужчина средних лет, назовем его Улио, навестил город своего детства будучи уверенным, что такого с ним никогда не произойдет. Он не воскрешал в памяти, не искал фотографий и маршрутов улиц, которые оставил мальчишкой – нескладным, некрасивым, неуверенным, обиженным на всех. Он пережил длинный и трудный путь, чтобы создать из себя успешного и самодостаточного человека, и как далек ему теперь был подросток, который слишком многое в этом мире считал важным, настроение отца, здоровье матери, благосклонность девочки, учебные баллы, косые взгляды, верных друзей и вечных соперников. Он менялся постепенно, отгораживаясь от того, что тяготило, включая не только отцовское брюзжание, но и минуты, проведенные с матерью, ее интересы, постоянные вкусы в еде и такие бесполезные жизненные советы, начиная с одежды и заканчивая работой.

Позже, когда он впервые по-настоящему влюбился, все пошло тем же путем: девочка, не похожая ни на кого, стала тяготить общими чертами, сходством с его матерью. Он заметил, что она точно так же предсказуема в своих книжных и киновкусах, выбирает одни и те же духи, цвет помады, полезную и изредка вредную еду (одну и ту же!), и даже ее поцелуи стали напоминать ему материнские – своей одинаковостью.

Он уехал внезапно, так получилось, после неприятного скандала, связанного с конфликтом в школе, и вспоминать об этом не хотел. Однажды поздним вечером Улио, переждав всех остальных пассажиров, вышел из поезда на красивом пустом вокзале с черно-белыми шахматными квадратами плитки, сиявшими в голубом свете высоких фигуристых фонарей, и победно впечатал в них свой шаг, шах и мат прежней жизни.

Жизнь крутилась дальше, и причин возвращаться у него не находилось. Улио общался с матерью, которая навещала его в другом, большом городе, он встречался раза два даже со своей бывшей девушкой, и обе они казались ему переваренными клубнями картофеля – а он давно не ел картофель, с тех пор как стал жителем большого города.
Шло время, в грустные минуты Улио разговаривал с ними обеими мысленно, и ему стало казаться, что это происходит в реальности. А в реальности он даже не знал, живы ли они обе, но матери исправно посылал деньги каждый месяц — хотя иногда ему думалось, что в пустоту.

Про оставленный родной город Улио вспомнил не по своей воле. В потоке дел одного суетливого дня он услышал о нем в ленте новостей, потом увидел сюжет о рекордной жаре и пожаре на лакокрасочной фабрике, где горели ядовитые вещества, а у всего города начались проблемы со здоровьем – но главное, название города было то самое, которое он старался забыть.

Поехать оказалось так же нужно, как оплатить налоги – в обязательном порядке. Улио спешно собрался, купил билет на вокзале, сел в поезд – без всякой радости, но и без страха.
Он подъезжал к городу, и путевые подробности бились в его горло, грудь, как обезумевшие птицы об оконное стекло, и чем дальше, тем сильнее. Когда он встал в проходе, готовясь на выход, поправляя сумку на плече и чувствуя себя раздвоенным и надломленным, у него подкосились ноги и заломило в висках.
Вокзал был все тот же, старый, неотремонтированный, еще сильнее облупившийся. Улио поймал частного таксиста, поехал по улицам, крутил головой, и кое-что не узнавал совсем, только эти изменения напоминали макияж у старой шлюхи, такой нелепый, яркий, заметный – и лишний.
Таксист, к счастью, попался молчаливый, и они в торжественном гробовом молчании доехали до площади с желтыми трехэтажными домами и пристройками вокруг.
В одном из этих домов он жил когда-то с матерью.
Площадь, где теснились прежде прилавки, оживленные по воскресеньям, рядом с ними стулья и зонтик уличного кафе, сейчас опустела. Многие окна были заколочены, меж двумя на верхнем этаже сохло пестрое тряпье, а воздух вызывал тошноту – не тот воздух, который он так хотел вспомнить, а со вкусом гари, химикалиев и рыбьего жира.

Даже не поднявшись еще на свой второй этаж, он понял, что приехал зря. Может быть, как собака чует запах хозяина, так и он смог бы различить присутствие матери, не открывая дверь квартиры. А дверь была заперта, как и та, напротив, в квартире его подруги Пе. Их дверь, покрашенная облупившейся зеленой краской, резанула ему даже не глаз, а сердце, будто напомнила каждой своей проплешиной, как он ждал мать, забывая ключи и сидя у порога, как пинал ногой, убегая без разрешения, как целовался с Пе, а она прижималась спиной и царапала дверь каблучками, и мать кричала из-за двери «Заходите уже наконец!»
Мама, мама… большие шершавые и всегда теплые руки, строгий и одновременно ласковый голос, глаза, которым он никогда не умел соврать… И можно ли было обижаться на нее, придумывать, что она не понимала его или не заботилась, чувствовать себя чужим, необогретым и бесприютным, находясь рядом с ней?

Он чуть не заплакал в голос, как мужчины никогда не позволяют себе, а у мальчиков бывает иногда – захлебываясь слезами и соплями, трясясь, словно ягнячий хвост, втянув голову в плечи, с мыслью о такой бессовестной несправедливости мира, о такой жестокости по отношению именно к нему, что этого просто нельзя пережить никак.
Сдерживая слезы, Улио закурил трясущимися пальцами, захлебнулся дымом, пытаясь прокашляться, и пошел вдоль желтых затертых стен домов, думая только о том, что было бы правильно, если бы его жизнь закончилась именно здесь и сейчас.

Его плывущий взгляд остановился на вывеске в вензелях, возле которой под козырьком висели темные горшки с искусственными цветами. Картинка показалась ему узнаваемой, и он вошел, надавив на стеклянную дверь.
Это был магазин чая и кофе, а в очереди толкалось неожиданно много людей. Помещение просторно развернулось перед ним: столики по углам, заинтересованные лица, безымянные, но почему-то все-таки знакомые.

— Кофе, — громко говорил сам себе или окружающим худой мужчина в мятой спецовке и затертой до потери цвета бейсболке,- намного лучше чая! Убивает яды и снимает хрип. Аромат, – он поднял вверх пальцы, сложенные щепотью, — аромат это очень важно!
— От чая разве нет аромата? – отозвался другой, похожий на него как брат, только чисто одетый.
— Есть, но… — возразил первый, и его перебил третий, с начальственными замашками. А может, это был сам продавец.
— Спирт – вот аромат, — важно сказал он, доставая из внутреннего кармана бутылочку размером с пузырек и протягивая всем, включая Улио.
— Вы меня знаете?
— Думаю, да. Что с тобой, уважаемый господин? Здесь у меня нельзя хандрить.
— Моя мать… я ее ищу.
— Давно?
— Давно.
— Думаешь, умерла? Тогда ей повезло. Она уже на небесах, а мы здесь в этой вони. Чувствуешь вонь? Только здесь хотя бы пахнет чаем и кофе, а не вонью.
— Чувствую. Можно выпить? Вам не жалко, если я глотну?
— Чего? Спиртное?
— Если можно.
— Тебе можно. Пей.
Улио открутил крышку у пузырька, выдернул пробочку и сделал глоток.
Запах был резкий, а вкус… пожалуй, лишь обожгло рот и горло. Потом горячая волна упала вниз, до живота и ног.
Улио присел в уголок и стал слушать. При этом он не чувствовал себя глупо, а даже радовался причастности. Все люди представлялись ему друзьями, он был готов братски и без брезгливости обнять каждого, ему нравилось кашлять в унисон и в ответ, и стало легче и даже немного весело.
Словно он и не уезжал.
Не надо, не надо было уезжать, думал он, тихонько с горечью смеясь сам себе, и тогда мама была бы действительно рядом, и Пе… Они с Пе ссорились бы и мирились, двое одинаково глупых, нелепых, неудачливых – таких простых, что оно бы того стоило. Эта жизнь – она точно стоила.
Если бы можно было вернуть.
В дверь из мутного стекла било солнце, застревая на золоченых вензелях, — и от этого он внезапно почувствовал широчайшую полноту покоя, как никогда в жизни, даже в детстве.

Слова сыпались на него стеклянным горохом, Улио безмятежно полуслушал, но вдруг съежился – обращались к нему.
— Эй, ты, отнеси вот здесь недалеко, за углом, — и ему в руки сунули пузырек. Внезапно Улио заметил, что и солнца уже нет над горизонтом, его почти не видно, а от двери тянет прохладой.
Он вышел на улицу и бодро побежал, куда сказали. Дорога туда, такая короткая, оказалась длинной, но усталости не было, и только смог от горелых лако-красок отравлял вечерний воздух, отчего хотелось выдохнуть чаще, чем вдохнуть.
«Жаль, жаль, как жаль…»

Улио снова закашлялся, кашлянули в ответ, и он поднял взгляд от песка, рассыпанного по площади.
Навстречу ему, пыля, как жеребенок копытами, шел парень в черной толстовке с капюшоном. Они поравнялись, и парень что-то сказал ломким юным голосом.
— Что? – переспросил Улио.
И замолчал.
Они стояли и смотрели друг на друга, похожие глазами, носами и нервной складкой губ, прямыми узкими плечами, крупным размером стопы на длинных голенастых ногах.
«Не может быть, этого не может быть…» — пульсировало в голове Улио, забывшего даже, как только что оплакивал мать, единственного родного человека.
«Ты … ты сын Пе», — почти произнес он, но только мысленно.
«И, судя по всему, мой тоже…»
Хотя знал, что ответа не будет, потому что между ними легли не два города через время и расстояние, а целая жизнь, прошедшая мимо него.
Сын или не сын, сомневался Улио, боль ныла внутри, как будто он терял что-то – не обретя.
Парень протянул руку и буркнул:
— Из кофейни? Принес?
Улио протянул пузырек. Тот взял его, посмотрел на свет.
Что-то в его жесте, таком немного угрожающем, натолкнуло Улио на мысль.
— Это горючая смесь? – спросил он.
Парень усмехнулся.
Боль отторжения стала невыносимой где-то глубоко внутри, в солнечном сплетении, где-то в чакрах, как натянутая на нервах нить. Улио уже не думал, перед ним сын или его фантазии, он только чувствовал, как же хочется ему остановить натяжение и ослабить напряжение.
— Герострат, да? – он через силу хмыкнул. – Только не храм, а фабрика? Для кого и фабрика храм лаков и красок, чем тебе не угодила?
— Мне? Вонью. Да мне весь наш грязный городишко осточертел. Заплатят за работу, и я уеду куда подальше.
— Понятно… Я тоже уехал, а потом вернулся. Наверное, чтобы не возвращаться, надо знаешь что?
— Что?
— Чтобы было некуда! И ты это понял лучше меня.
Парень засмеялся, тряся головой и плечами.
— Нет, ну я же не город этим пузырьком…
— Понятно, ты не Нерон, чтобы сжигать Рим. Пусть наше местечко займется мирными ремеслами, надо его спасти от рабских оков. Оно будет светлым, чистым, тихим, спокойным, чтобы каждый из нас задумался, хочет ли менять такую добрую жизнь на гонку по полосе препятствий.
Парень поднял вверх кулак:
— Точно.
— Давай я.
— Что? Вместо меня? Тебе нужны деньги?
— Нет, деньги возьмешь ты, а я схожу на фабрику и сделаю дело. Годится?
— Зачем это вам?
— Наверное, я давно не был дома и хочется сделать что-то полезное.
На этот раз они захохотали в голос одновременно.
— Все-таки ты сын Пе, — сквозь смех сказал Улио. – Мы с ней так же ржали вдвоем над чем-то, непонятном другим.
— Кто это Пе? Я на нее похож, что ли?
— Ага!
— Да мы тут все похожи, город маленький, — парень развел руки в стороны.
Улио улыбнулся, кивнул, похлопал его по плечу, взял из ладони опасный пузырек, с радостью ощущая, что нить тянущая превратилась в нить связующую, и пошел в сторону фабрики по темной сумеречной улочке.

Ему было легко и весело, как будто он наконец-то понял, зачем вернулся, и может быть, даже не уезжал.

Запись опубликована в рубрике Миру-мир с метками , , , . Добавьте в закладки постоянную ссылку.