Пастор Шлаг намыливал лыжи.
Штирлиц стоял рядом и смотрел на него с философской печалью.
— Как могу я осуждать, обещая поддержать? – коряво срифмовал он. – Пастор, вы точно решили уйти? И когда, сегодня?
— Не сегодня, — ответил пастор, с удовольствием орудуя мягкой чистой ветошью. – Но со дня на день.
— А как же ваша верная паства, куда они без вас? Вы уйдете, не обронив им напутствия, или хоть какой мудростью одарите на прощание?
— Могу, — ответил пастор после секундного колебания. – Не бросаю я вас, дети мои, просто устал, мне надобен отдых, и есть достойный человек, который меня заменит, и мы, и вы тем же путем… Ну, понятно, дальше по тексту.
— И кто же этот человек? – хмыкнул Штирлиц.
— Ой, будет вам, уважаемый друг, сто раз обговорили, всех желающих переписали, как говорится, вырубили не пером, а топором. В наше время даже женщина может быть пасторшей, это в духе цивилизованного общества, – журчащим голосом зачастил пастор, как всегда неразборчиво.
Штирлиц внимательно воззрился на того, к каждому слову которого прислушивались люди, и знать не желающие о другом пасторе, а вот поди ж ты…
— Неужели не жаль? – спросил он.
— Жаль? Я долго работал на благо своей паствы, забыв о личном, я думал только о верных прихожанах, которым обязался, о родном приходе … хм, кхе. Интриги, вражда, утраты – а я стоял на посту, как гордый флагманский нос корабля, понимаете. А теперь я просто хочу лететь на лыжах, врезаясь в снег и холодный воздух, кхи-хи. Заслужил.
— О заслугах пока не будем, — мягко возразил Штирлиц. – А знаете ли вы, высокочтимый пастор, что все ваши претенденты на должность, согласно списку, заготовили друг на друга ловушки и подножки с компроматом, порочащим и обличающим? Хотя они и так не особенно красивы.
Пастор задумчиво молчал.
— Власти должностной каждому хочется, знаете ли, — скривил губы Штирлиц. – Но если каждый имеет в своей биографии порочащие факты, то кто получит ту самую власть? Священнослужители, так их назвать, негодники. А ваша паства… — продолжал он свой обличительный панегирик.
— А с паствой-то что не так? – нахмурился Шлаг.
— Да все не так… Давно уже они в вас сомневаются, что там, в святом вашем деле сомневаются и всеми сердцами ждут перемен. Представляете, если дождутся?
— Страшно представить… А я думал, дети они мои, умилялся, на них, несмышленышей, глядя. Как отец родной! Ах, как я обманулся. Но…
— Что «но»? – заинтересовался Штирлиц.
— Но я-то буду далеко, — ответил пастор, глядя на него ясным взором выцветших голубеньких глаз.
— Далеко? – повторил Штрилиц после паузы. – А вот об этом нам и надо поговорить.
— О чем то есть?
— О том, как далека будет ваша лыжня, сколь крепки ноги, попутен ветер и… надежна смазка ваших лыж. Хватит ли мази, уважаемый пастор?
Пастор поставил лыжи к печке и грустно понаблюдал, как гаснет закат за горой.
— Вот и окончился круг, помни, надейся, скучай, — пробормотал он. – Что ж, мой пост – мой крест. Рано на покой, да?
— Рано. И даже если, то увы, дорогой пастор, не тем путем, что вы задумали. Небеса хмуры, зло не дремлет, сердца слабы, соратники себялюбивы. И шутки творить никто вам не позволит, беззаботный вы наш герр «всёвпорядке».
— Понятно. С утра на пост? Держать пост, хоругви в рост…
— И на помост. Show must go on, герр пастор.
— Простите, что?
— А, ну да, языками вы владеете только на публике, и одной латынью. Я говорю, отец родной, вы на себе столько узлов навязали, что улететь вам, как мухе, ни один паук не даст.
— Я их боюсь.
— Кого?
— Пауков. Мух. Узлы, чтоб их.
— Ну так и продолжайте бояться. Сидите тихо, не дергайте за нитки, беззвучно открывайте рот…
— А народ?
— Поймёт.