Овраг воспоминаний

Овраг воспоминаний (Мы будем жить долго и счастливо)

В каждом городе есть такое местечко, куда и птица не летит, и бомж нейдёт… Гиблое место. У нас в городе это старый мост через овраг. Прячутся его руины в бурьяне и в кустах, называемых в народе татарским кленом. Из бетонных раскрошенных свай торчат ржавые арматурины, и перейти через мост уже равносильно самоубийству даже для мыши, а вот никто не хочет снести его во избежание беды.
Вид у местечка мрачный в любое время года, даже зимой, когда и моста самого не видно – но все равно отчаянно рвутся в стороны металло-бетонные клочья из-под снега, сдуваемого ветром.

Чего меня туда занесло – не знаю. Собаки у меня нет, а кот всегда дома спит. Некого мне было там искать, а вот потянуло… Будто бы глянуть.
Время года стояло осеннее, и рассеченные листья татарского клена свисали желто-зелеными тряпками с веток, пахло полынью и увяданием, как и положено по осени.
На мосту кто-то сидел. Я напрягся, честное слово, – сейчас вся эта конструкция рухнет, пыль, кровь и обломки.
Потом глаза протер – этот кто-то в рубахе, за спиной… крылья. Заметил меня, лицо повернул, длинным носом принюхался. А потом снова стал вдаль смотреть, и ножку одну с моста кокетливо спустил в белой тапочке.
Я не то чтобы убежал – но ушел оттуда очень быстро, оступаясь на тропинке и ломая кусты. Не понравился мне этот персонаж, никакой в нем харизмы не наблюдалось.
А назавтра я пошел туда снова: уж не знаю, то ли убедиться хотел, что мне привиделось, то ли наоборот.
Он сидел на том же самом месте. Я смотрел на него из кустов, как пацанчик на купающуюся девочку – дурак дураком, даже щеки покраснели. И страхом живот скрутило.

— И долго ты будешь за мной подглядывать? – спросил он негромко, но я прекрасно расслышал.
— Вы не упадете? – промямлил я.
— Нет, — ответил он без всякого выражения. – Я летать умею, не заметил?
Я перевел взгляд на крылья – не очень-то чистые, как и рубаха, перья выбились кое-где потемневшие. Но сильные такие крылья, точно можно на них в небо взлететь.
— Не сомневайся, и тебя выдержат, — усмехнулся он.
— Вы ангел, наверное? – с уважением подметил я.
— Наверное… Ты человек, я ангел, у каждого своя колея.
— Некрасивый какой-то, — вырвалось у меня невольно.
— Зато у меня характер ангельский, — возразил собеседник.
Я совсем перестал его бояться. Ну ангел и ангел, сколько про них пишут, вот и у нас в овраге завелся.
— Закурить нет?
— Шутите… Ангелы не могут курить, они даже не пьют и не едят, — улыбнулся я.
— Да можно иногда, из любопытства, — поведал ангел, все так же уставившись за горизонт.
— Извините, не курю.
— Жаль…
Я выбрал сухой пригорок и присел. Почему бы не поболтать, кому расскажу – не поверят. А может, попросить у него чего-то? Как у золотой рыбки.
— Попроси, — сказал ангел. – Только не работу с хорошей зарплатой и не новую иномарку.
— Что, все это просят? – рассмеялся я.
— Ну, бывает еще дядюшку в Америке, и чтобы он умер сразу. Только я этим не занимаюсь… Я мистик, у меня другое призвание.
— А что можно из мистики пожелать?
— Ну не знаю… Есть у меня одна идея… — и он посмотрел ввысь в небо, как бы спрашивая разрешения.
Я уставился на ангела с великим интересом, ожидая, что будет дальше.
Видно, там, наверху, дали «добро», и он повернул ко мне свой лик, изучая. Лик, прямо скажем, и правда, красотой небесной не блистал, и вообще был непонятный такой, один этот длинный нос чего стоил… Рулем, что ли, он ему служил при полете…
— Хватит о глупостях, — поморщился ангел. – Вот слушай-ка: у тебя бывает так, что тень от листьев покачается на ветру – и вдруг всплыло в памяти что-то давнишнее. И так резко ударило, как ножом в сердце, и слезы в носу защипали. Как боль потери.
Я помолчал, пораженный его словами. И честно сказал:
— Бывает.
Он удовлетворенно кивнул:
— Так вот в чем фишка – эти дни, эти мгновения, которые в тебя стреляют из далекого прошлого, можно прожить заново. Надо прожить! И они станут безопасны, безвредны, нейтрализуются и пропадут.
— Как это? – я вытаращил глаза.
— Неужели ты думаешь, что мне это трудно устроить? Если будет на то воля Божья, — он подавил усмешку и снова поднял глаза к небу.
— Да мне-то это зачем?! – вспылил я. Тоже мне, подарок!
Он пронзительно взглянул мне в лицо:
— А чтоб успокоиться. С миром. Каламбур такой, извини, — и улыбнулся невинной улыбкой.

Я смотрел на ангела, пока у меня не заслезились глаза от напряжения, а потом спросил:
— А почему ты… то есть вы… почему здесь, на мосту?
— Овраг мне нравится, — ответил он серьезно. – Знаешь, что там, под мостом?
— Что?
— А вот как раз те самые дни, в которые ты должен попасть заново.
Я недоверчиво хмыкнул:
— Да ладно!
И глянул на дно оврага. Там были все те же кусты татарского клена и бурьян, еще обломки бетонной конструкции, прутья арматуры. Мусор всякий, от бутылок и бумажек до мерзких пластиковых пакетов, серых от дождей.
— Ты на это не гляди, — возразил ангел. – Мы это с тобой уберем и минуем. Если будет на то воля Божья. Ну примерно так…
И он махнул ногой в тапочке, уперев подбородок в коленку другой ноги.
Что-то похожее на грибной дождь полилось с неба – капли, сверкающие на солнце. И я увидел… тропинку на дне оврага. Меж мокрых майских кустов… И еще маму.
Мне стало так страшно, что я закричал.
— Нет, нет! – кричал я и видел, как ангел глядит на меня спокойно и мудро.
Я вскочил и снова убежал, позорно, как в прошлый раз, ломал кусты, глотал слезы.
Моя мать умерла четыре года назад.
Я всегда вспоминал ее с болью – когда ставил свечки в церкви, когда не хватало участия и заботы. Она мне снилась в странных жутких снах, а иногда в добрых, но редко.
Однако сейчас… я испытал столько отчаяния, сколько не испытывал и в день ее смерти.

На следующий день ни к какому мосту я не пошел, а кинулся после работы в церковь. Службы в этот час не было, я купил свечки в лавочке и долго молился «своими словами», вглядываясь в Христа и Богородицу, каялся, спрашивал ответа и совета. Поставил за упокой маме, представляя себе ее лицо, отрешенное, равнодушное.
«Покойся с миром», — сказал я мысленно и вспомнил каламбур от ангела.
Где-то у входа мелькнула фигура батюшки, и я бросился вслед.
Поклонился неумело, перекрестился и спросил, чувствуя себя полным дураком:
— Мне кажется, я видел ангела. Разговаривал с ним. Может такое быть?
Батюшка посмотрел на меня печально и мне показалось, что он сейчас посоветует «закусывать надо». А он спросил:
— Крещеный?
Я кивнул.
— Ходить надо к причастию. Покаешься – Бог простит и наставит на путь истинный.
Благословил меня и ушел.

День первый

— Пришел? – сказал ангел, не глядя в мою сторону.
— Плохие сны замучили…
— А я что говорил? И будут мучить. Поэтому я помочь предлагаю – а ты в меня не веришь. Ну сходи к причастию, чтобы убедиться, что я не втяну тебя ни во что богопротивное. Ангел я, ангел Божий!
— Как тебя зовут? – робко спросил я.
— Что у вас, людей, за манера… От кошек до ангелов – всем бы имена навесить! Ну назовусь я человечьим именем – легче тебе будет?
— А… как к тебе обращаться?
— Можно на «ты», но без фамильярностей.
Я сел на пригорке, где было удивительно сухо, хотя недавно моросило. Но я сел и не думал, что испорчу брюки от хорошего костюма, да кому это нужно…
— Мне показалось, я видел свою мать, — сказал я, вглядываясь в фигуру ангела на мосту. А он смотрел в небо…
— Конечно, ты видел. Мы же с тобой о чем говорили, помнишь? О днях минувших, которые надо прожить заново.
— Зачем?
— Всякую ерунду про «карму исправить» я тебе говорить не буду, с этим не ко мне. Но раз ты такие возвратные приветы получаешь из прошлого, значит, были какие-то ошибки, зацепки. Их надо перечувствовать заново.
— Это больно, ангел…
— А я тебе обещал, что будет легко? У тебя выхода нет, потерпишь. Бог терпел – и нам, как говорится, велел. Ты знаешь, как я живу? Я, может, все человеческие страдания через себя пропускаю каждый день – мне, по-твоему, не больно?
Я посмотрел на ангела внимательнее. Было в его костлявой фигуре, прикрытой несвежим балахоном, что-то страдальческое, и эти впалые щеки, из которых выступает вперед хрящеватый нос…
— Ну что, решился? – спросил он.
— Да, — сказал я. И с неба полил грибной дождь…

Много лет сырой песок на дороге, а еще пронзительно бьющие по мокрым листьям лучи напоминали мне прогулку с мамой. Я был очень мал, но чувствовал себя абсолютно взрослым и ответственным за весь мир – и за маму тоже, конечно.
Поэтому я шел по мокрой тропе, высматривая толстых слизняков, как охотник добычу. Ополчился я на них потому, что мама определенно сказала: это они жрут зеленые листья. Сожрут – и опять наступит конец лета, думал я. Зима и слепой холод. А тут майская роскошь, все такое свежее, что можно стоять и любоваться часами, как кусты сплетают наверху зеленый потолок, и сквозь него бьет, бьет сноп солнечных лучей.
— Ты не отставай, — сказала мама. – Помнишь, я тебе говорила про старуху? Страшная, нос крючком, глазки как булавки. Как посмотрит… Сглазит.
— Мам! — протестующе закричал я. – Ну зачем ты мне это говоришь? Чтобы я спал плохо? И телевизор боялся смотреть, вдруг там эта бабка!
Мама с удивлением обернулась ко мне.
— Ты у меня просто профессор. Говоришь совсем как взрослый. Хорошо, больше не буду, прости меня, цыплок-куриный-бок.
Так меня называла только мама, и я чуть не зарыдал. И только тогда понял: я маленький, но во мне сидит другой я, которому уже тридцать пять. Взрослый умный мужик, у которого растет собственный сын. Поэтому я и поучаю маму с высоты своего родительского опыта.
Я всегда думал – а была ли в парке у нас та старуха? Или мама ее выдумала нарочно?
И я спросил ее:
— Мам, ты старуху выдумала?
— Нет, почему… — ответила мама, гордо выпрямляясь. – И головой встряхнула, и немного вбок наклонила. Мне было так приятно смотреть на нее – еще совсем молодую, цветущую, с блестящими волосами. – Меня предупреждали о ней другие мамы, правда, такая тут ходит. Но не бойся, я ей не дам на тебя смотреть. Ты только держись поближе.
«Держись поближе». Мама всегда хотела держать меня поближе к себе, так она обретала уверенность. У нее есть я, а значит, наплевать, что они с папой не ладят, что он ее не любит. Сейчас я вспомнил, она все время мне жаловалась: «Я его люблю, а он меня нет».
Мы вышли на поляну, где солнце просто буйствовало над колосящимися травами. Надо же, какое было яркое раньше солнце, а притом жары я никогда не ощущал. И правда, ветер такой чистый и свежий дует, подгоняя облака.
— Смотри, — сказала мама, расстилая бело-голубое покрывало, которое она называла «конёвое одеяло». – Облака и кучевые, и перистые.
— Это значит, дождь будет или нет?
— Это значит, что он может быть. Или мимо пройдет.
Я сел на одеяло, мама рядом. Достала из своей клеенчатой сумки толстую книгу, и я знал какую… фантастика, я потом тоже читал ее даже не один раз… Но вместо чтения она щурилась, солнце било на страницы, выбеляя их так, что шрифта было почти не видно.
А я срывал одну за другой травинки метлики, задирая их ногтем вверх – игра называется «петушок или курица». Сколько травинок торчат потом из содранной щепотки, то и значит: у петуха травинок много, а у курицы все аккуратно.
Еще обрывал клеверную кашку, она такая милая и вкусно пахнет. Подбрасываешь в ладонях… Давно мне так не удавалось расслабиться. Детство, я и забыл, как это прекрасно, когда тебе три или пять, а не тридцать пять…
Мама стала тихо напевать грустную песню. Она ее часто пела, про любовь и предательство. Мне и тогда казалось, что слова глупые, а сейчас и вовсе. Но я ее не прерывал. Только почувствовав, как мамин голос обрел гневные обличающие ноты, я решил ее перебить:
— Зачем ты поешь эту песню? Мне она не нравится.
— Почему? – удивилась мама. – Хорошая песня, правдивая.
— Ты ее так поешь, как будто себе соль на раны сыплешь.
Мама снова посмотрела на меня с недоумением. И даже лоб пощупала.
— Ты так сегодня говоришь, что я пугаюсь… Как будто это не ты, а взрослый человек. Какой же ты у меня умный, не голова, а Дом Советов.
И посмотрела уже с восхищением и гордостью.
Дом Советов… я попробовал на язык мамины слова – так тоже говорила только она.
Я молчал. Я знал, что надо сказать, но боялся испугать маму. Я взрослый, она сразу поймет. Никакой умный ребенок не даст советов, как правильно поступать, если нет взаимопонимания в любви…
«Ангел! — мысленно позвал я. – Ангел, мне надо ей сказать?»
А в ответ тишина.
— Мам, — начал я и поковырял землю сандаликом. – Не все так просто в мире, как ты думаешь. Старухи злые, слизняки вредные, мужья бессердечные… Сын гениальный. И ты жертвенная.
Не сказал я этих слов, конечно, она бы не поняла и подумала, что я заболел.
Вместо этого я пробормотал неловко:
— Мам, а ты мне рассказывала про знакомого, который тебя любил, и гитара у него была… и песня «Услышь меня, хорошая…» Спой, пожалуйста, ее.
Мама затаенно и гордо улыбнулась и сказала, вздохнув:
— Глупости это.
Я опустил голову – и тут увидел ангела. Нет, он не сидел рядом со мной на одеяле, не маячил издалека среди деревьев. Передо мной на листе-розетке лежала капля, и в ней перевернуто отражался ангел.
Я замер, пригляделся – он отражался по-прежнему.
— И чего ты хотел? Устроить мамино женское счастье? — сказал ангел в полный голос.
Я оглянулся на маму – она открыла книжку и читала.
— Да ведь ее несчастье как раз меня и тяготило всегда! – возразил я тоже громко, а мама читала и читала.
Перевернутый ангел исказился до неузнаваемости, задрожал и даже попытался упасть вниз вместе с каплей. Я подставил свою маленькую ладошку и смотрел на нее, мокрую, как будто искал ответа.
— Что, уже капля? Дождь собирается? – ахнула мама.
Я хотел возразить, что небо голубое, а потом подумал, что детям не положено умничать…
Мы пошли по дороге, уже асфальтовой, и я рвал землянику у обочины – с ума сойти, в нашем парке росла земляника, как в диком лесу!
Нас догнала дама пенсионного возраста, с темными волнистыми волосами, в которых красиво вилась проседь.
— Здравствуйте, Ольга Васильевна! – сказала мама, и я повторил вслед за ней, высматривая ягоды среди травы.
— Как мне нравится, Люба, что ваш Сережа всегда называет меня по имени-отчеству! – веско сказала Ольга Васильевна.
Сейчас она напоминала мне героиню старых фильмов про строительство городов в Сибири – с плотной фигурой, упакованной в пиджак с погончиками, с умными проницательными глазами, как у дедушки Ленина, с партбилетом, который наверняка спрятан где-то рядом с пенсионным удостоверением. Такие дамы стоили бригады мужиков, курили «Беломор» и пили водку не жмурясь.
— Другие дети вечно зовут меня «баба Оля», а какая я им бабушка, у меня и детей никогда не было, — сказала дама немного смущенно.
— Люба, может, Сережа что-то нам почитает?
Мама посмотрела на меня с повелительной гордостью, и я затянул:
— Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю:
«Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «Люблю»?»
Мама почему-то не удивилась моему репертуару, а Ольга Васильевна слушала, удовлетворенно кивая, наслаждаясь, как глотками вина.
— Люба, какая вы молодец! Сережа у вас гениальный мальчик. Спасибо вам за Есенина!
Солнце уже отклонилось вниз от зенита, и было удивительно хорошо идти вдоль деревьев в запахе земляники, клевера и свежей листвы. И ни одна машина нас не догнала!
Как мне всего этого не хватало уже лет тридцать… И я полетел, как стрела из арбалета, глядя ввысь на рисованные церковные небеса. Вдоль дороги, а потом назад к маме, так что ветер свистел в ушах. А потом еще выделывал кренделя руками и ногами, изображая африканские танцы. Я не боялся стыда и не боялся упасть – маленькому падать низко. Мама что-то говорила, Ольга Васильевна вежливо смеялась, а я пел песню «Чунга-чанга». И, кажется, где-то в лесу смеялся мой ангел…

Мы вышли к домам, и ощущение уютного счастья стало еще полнее – меня как клювом птичьим клюнуло в сердце. Дорожка к дому, выбитая ногами по глинозему среди травки-муравки, поцелованная солнцем плешинка… «Дом переехал», — вспомнил я детский стишок, глядя на старые кирпичные дома, к которым мы шли – то есть они были еще вовсе не старыми, а в кирпичной крошке и строительном мусоре.
Тут около нас остановилась машина. Она ехала прямо по муравке, и раз – уже рядом с нами, а оттуда высовывается дядя в клетчатой ковбойке, мордатый и пахнущий одновременно воблой, пивом и одеколоном – гремучая смесь! Но дядя мне понравился, у него глаза были… шальные.
— Люба… Здравствуй, Любушка-голубушка, — сказал он старомодно, глядя на маму, как наш кот на птиц.
— Алик, ты здесь откуда, — смутилась мама и посмотрела одновременно на меня и на Ольгу Васильевну.
— Садись, довезу, — сказал дядя Алик, и лицо у него залоснилось, покраснело, а блеклые голубые глаза вообще вылезли из орбит.
— Сынишка твой? На тебя очень похож.
— Да нам близко, не надо… Мы пойдем.
А я не хотел идти домой, меня неудержимая сила потянула в машину, в дверцу, которую предупредительно открыл дядя Алик. Я оглянулся назад, на маму, — и мы все, вместе с машиной, стояли как на презентации посреди солнечного пустыря, солнечного, как свежий пирог…
Мама сдалась и тоже села в машину. Потом мы немножко погоняли по бугристому пустырю, выехали на ровную дорогу – и как понеслись…
Дядя Алик теперь нравился мне еще больше, так уверенно лежали его руки на руле, и еще царапина на приборной доске мне нравилась, не просто царапина, а буква «А». И вымпел с изображением таллиннского Старого Томаса, который болтался у меня перед глазами.
— Мам, а мы когда-нибудь съездим в Таллинн? – брякнул я, а дядя Алик разулыбался желтыми зубами и повторял, какой я умный мальчик.
Любопытно, что я всегда ревновал маму к отцу, а к этому типу – нет… Может, потому что он и на меня смотрел ласково. Отец вообще избегал на меня смотреть.
Зря я помянул отца – наверное, ангел за моим плечом ухмылялся при этом. Когда мы накатались и пошли к дому, то увидели щуплую подростковую фигуру отца, спешащего домой с папкой – он любил носить бумаги в папке, я помню их у него много…
Когда мама окликнула его, отец вздрогнул, посмотрел на нас искоса и пошел дальше. Мама тянула меня за руку, и мы почти бежали за ним. Отец бросил взгляд в сторону мамы и сказал что-то отрывисто – мне его речь всегда напоминала пар, который вырывается из-под крышки чайника. Я так и представлял его гнев похожим на крутой кипяток, всегда в нем клокочущий.
Мама оправдывалась, а отец говорил что-то вроде «ослица», «тупая, как баран» — сравнения с животным миром были его излюбленными ругательствами.
— А мы на машине катались, — вдруг сказал я со злорадством.
Отец остановился и посмотрел на маму.
— Ребенок сочиняет, — сказала она, глядя на меня почти с ненавистью, как на врага. – У детей бывают фантазии!
— Ребенок врать не будет, — отчеканил отец. — Ах, ты, б…
И он замахнулся коротко, но сильно.
— Что, обидно? – хмыкнул я. – У тебя-то никогда машины не будет!
У отца даже лицо заострилось, зубы ощерились – и вместо мамы он резко ударил меня по лицу.
Я вытер кровь с губы, повернулся и пошел прочь с негнущейся спиной. И почувствовал удар пониже поясницы – и смешок отца, очень довольный.
Я замер. Отец, понятно, не знал, что имеет дело с тридцатипятилетним мужиком – а я осознавал, что с моей детской комплекцией мне и со щуплым отцом не справиться.
На глаза мне попался обломок кирпича. Я осторожно присел, взял его своими нежными пальчиками, потом резко обернулся и метким броском швырнул отцу прямо в лицо.
В решающий момент кто-то подтолкнул меня под руку – кирпич полетел по касательной. Мама была далеко – значит, ангел…
Отец все равно упал. Мама заверещала истерично, из подъезда кто-то выскочил.
— В колонию попадешь! – кричала мама, и я подумал, что она сейчас бросит в меня кирпич бумерангом.
Но тут с неба хлынул грибной дождь.

Я сидел на том же пригорке, уткнув лицо в ладони. А ангел сидел на мосту в своей излюбленной позе.
— Ну ничего, первый блин комом, — философски заметил он.
Я поднял голову:
— Ты мне скажи, зачем ты так устроил, чтобы я убил собственного отца? У меня давно все обиды на него остыли, что нам делить…
— Никого ты не убил. Ты выплеснул свою обиду, которую таскал камнем за пазухой.
— Мама кричала про колонию… А я помню, как она водила меня «сдавать в детдом» за плохое поведение.
Я задумался и посмотрел в небо, как ангел. Там где-то в облаках нарисовался маленький мальчик, который стиснув зубы смотрел на белые корпуса казенных зданий, а рядом стояла мама с лицом… торжествующим. Почему? Торжествующей силы? Как можно поставить оценки за поведение тому, кого любишь? Я маме, она – мне…
— Я им мешал?
— Родителям? Нет… Им было не до тебя. Ты был как мяч между ними, а у них своя жизнь, как это говорят люди. Глупые слова – у каждого своя жизнь. И каждый пытается разделить ее на всех.
— И что мне надо понять после всего… что произошло сейчас?
— Если я тебе буду объяснять по слогам – это дурная услуга.
Я посмотрел на него и неуверенно улыбнулся:
— Думаю, что дорога из мокрого песка может существовать и без мамы. А слизняки пусть живут и ползут по своим делам.
Эмоции по лицу ангела прочесть было невозможно, но его согласное молчание мне понравилось.

День второй

— И при чем тут сельдерей? – спросил ангел.
— Я не выношу запах сельдерея. И старых квартир, у них особый запах, и стены пропитаны грустью…
— Ты говоришь не о квартире.
— Нет, я о своей бабушке… и ее подруге.
— И что тебя мучает? Что ты не получил красивой жизни, которая у тебя могла быть?

Я хотел возразить, что речь не о красивой жизни – я не получил того, что было моим по праву… Хотя какое у меня было право? Право гениального мальчика – а был ли я когда-нибудь гениальным? Много читал, немного сочинял, рисовал – а вместе с тем, с годами как будто отупел, как будто кто-то вынудил меня стать таким, как все посредственности. Обстоятельства? Что на них пенять, если я сам – сам! – виноват в том, что мне стало на себя плевать.
— Я хочу выяснить… стоил ли я когда-нибудь хоть чего-то… большего. И чего я стою на самом деле!
— Ты все еще как подросток – пытаешься нащупать свое «эго», — констатировал ангел.
— Да, конечно, я вечный подросток, который в себе сомневается, думает, а насколько я хорош, чтобы требовать к себе уважения, насколько я крут, кому и что я могу доказать, если я всегда думал о себе завышенными категориями… Не верю! Я самый… я гений!

Ангел засмеялся – я даже не понял, что это смех. Что-то прошелестело, а потом меня накрыл грибной дождь.

Мне уже было не пять лет, и запястья рук были такие, с выпирающими косточками, как у подрастающих мальчиков. Но еще детские тонкие пальцы, непослушные прямые волосы, прыщик на носу, диатез под коленкой…
Я почесывал свой диатез и смотрел во двор. Вообще там и двор виднелся с трудом – двойные стекла, большой подоконник со столетником и множеством каких-то жестяных коробок. А сами стекла – пыльные, мутные. Я думаю, если бы мне распахнуть окно, то с рам посыпалась бы старая белая краска, скрипели ржавые шпингалеты и петли, вниз падали дохлые мухи и большие комары, которых мы звали малярийными.
Так что легче было бы залепить эти стекла крест-накрест полосками бумаги – и объявить вечную войну по всей стране…
Я сжал кулак с маленьким вельветовым медвежонком, пахнущим чужими духами.
— Ты не можешь жить у меня, Сереженька, у меня тесно совсем.
Тогда я еще не читал Достоевского, но взрослый мужчина во мне знал, что бабушкина комната похожа на «гроб» Раскольникова. И двор бабушкиного дома был колодцем, как петербургские дворы.
— Мария Ефимовна, я займу ванну! – крикнул из коридора старушечий голос.
— У меня там белье! – вскинулась бабушка и пыхтя бросилась к двери.
Я положил пошло пахнущего медвежонка на коробку из-под конфет, в которой бабушка ранила лоскутки от шитья, и тоже выглянул в коридор. Боже ты мой, какие тесные коридорчики при высоких потолках, какие огромные доски паркета, выщербленные, с занозами… почему мы всегда думали о красоте и величии старых домов? Не знаю, как там парижане ухитряются реставрировать свои особняки, но у нас это либо варварская новорусская зачистка следов старины и ликвидация до нуля всего неэстетичного – либо вот такое барачное убожество.
Возле ванной бабушка объяснялась с соседкой. Как я соскучился по своей бабе Маше… Эта наша семейная черта – волосы, которые со лба «корова языком зализала». От одного вида бабушкиного лба с продольными морщинами я почувствовал неизбывную тоску по своим близким. Я даже забыл, что попал сюда в поисках ответа на вопрос о своей гениальности и о том, насколько мне мешали добиться чего-то в жизни мои родные. Это показалось ерундой. А главным – общность близких моих, поколений, времен. То, что сейчас бабушка смотрела на меня и как-то увеличилась в размерах, а остальная панорама отъехала назад. Видимо, что-то испортилось в той божественной матрице, в которую я угодил. Потому что и звук поплыл, и изображение соседки, маленькой, усатенькой Клары Эммануиловны, стало нерезким.
Я тряхнул головой, потому что услышал откуда-то из комнаты, а вернее, от окна резкий смешок.
И я поспешно выбежал в коридор, мимо комнаты соседей, где стояли большие зеленые булькающие аквариумы, прямоугольные, сферические… Я помнил из детства, что внук Клары Эммануиловны, Борис, занимался аквариумистикой, продавал рыбок на Птичке втридорога, и, кажется, больше нигде не работал. Тогда, в детстве, я завидовал его фантастической интересной работе, а сейчас увидел только шкафообразного рыхлого парня в мятой рубашке, раздутого от гордости за непонятно какие успехи.
— Пошел отсюда, — сказал Борис.
— И таки шо вы имеете п’готив? – издевательски спросил я, и Борис вытаращил на меня свои влажные вишневые глаза, как будто я заговорил с ним на шумерском.
За спиной уже шаркали шаги, и я вдруг понял: мы с ангелом не с того начали! Я застряну здесь на целый день – а у меня только день в запасе, и мне нужна не бабушка… не совсем она.
Аквариумы меня всегда завораживали – да и не только меня, наверное? Но в рыбах я особенно не разбираюсь. У Бориса в каждом резервуаре сидело свое племя. Где-то сновала отливающая неоном мелочь, где-то лениво покачивали хвостами и плавниками глазастые черные и оранжевые «караси». А в некоторых и вовсе плавали только круглые илистые комки… кажется, это было что-то для кислорода.
— Слушай, давно хотел спросить, а чего ты с бабушкой живешь? Здоровый мужик…
Борис засучил рукава рубашки. На кого-то он был похож… Сейчас могу сказать: на одного из умных заторможенных персонажей из «Что?Где?Когда?»
— А куда мне идти, мать замуж вышла, паскуда… Не знаю, почему я разговариваю с каким-то сопляком… — пробормотал он.
За аквариумами на широком подоконнике в трехлитровой банке плавал чайный гриб, колыхаясь бахромчатыми краями. Как хорошо, что мода на них прошла, ведь мы пили эту бурую кисловатую жидкость, считая ее лечебной. Если подумать, продукты жизнедеятельности какого-то гриба. Интересно, может, Борис и после рыб своих пьет воду? Или пил… тогда, двадцать с лишним лет назад. И жив ли тот Борис сейчас? Бабуля умерла, и сейчас это старый обрюзгший семитский мужчина возраста, близкого к пенсионному. Может, так же плодит своих рыбок, может, даже докторскую по ним написал. Или женился на толстой девочке из хорошей семьи, которая хорошо делает форшмак.
Главное, хорошо бы он был жив. А то, ей-богу, уже не по себе становилось в этом потустороннем мире прошлого, где все были … призраками? Или фантомами моих воспоминаний?
— Я те щас гриб этот на голову надену, — сказал я беззлобно Борису, и он открыл рот, чтобы закричать.
— Знаешь, я вспомнил: твоя мама разведется, и вы переедете в квартиру, которую оставит ей муж. А моей бабушке вселят новых соседей… каких-то злобных хапуг, мнимых ветеранов ВОВ из глубокого тыла. Они ее доведут до инсульта, и она умрет в больничке… пока я буду отдыхать в волжском круизе. Блиин… — застонал я. – Понимаешь, я ведь ей все время звонил оттуда, а потом спрашивал маму, почему бабушка не отвечает… А она уже умерла! – и я стукнул кулаком по стене. Зря. Какие стены в старых домах? За обоями сразу зашуршала осыпавшаяся штукатурка.
У Бориса крик застыл в горле. Он теперь был похож не на того круглолицего знатока, а на рыбу из аквариума – рот открыл, закрыл, открыл, закрыл, глаза выпучил.
— Ты думаешь, я псих, — кивнул я. – Успокойся и просто помоги мне. У меня мало времени. Поверь, я тот же Сережа, только взрослый. И я сюда вернулся. Так, не орать!
Мой окрик подействовал. Борисовы круглые глаза метались по моему лицу, отыскивая признаки безумия – и, видимо, их не нашли. А я ведь и сам был не уверен, что нормален…
— Слушай, Борюсик, тебе ведь тоже жалко свою бабушку?
Он кивнул.
— Чтобы какие-то сволочи над ней издевались. Я, может, потом всю жизнь себе простить не мог, что отдыхал, а она тут… Понимаешь, она праведница. Была. А праведники всегда беспомощны перед негодяями. Им только кажется, что они способны силой правды победить любого гада. Это не так… У гадов, знаешь, сколько разных способов? А у праведников только идти верной дорогой. Понимаешь теперь, о чем я?
Борис разлепил губы и сказал веско:
— А ведь ты правда взрослый, — и очень четко выговорил длинную матерную фразу, просто по слогам ее отчеканил. Видимо, это заменяло ему молитву.
— Негоже так ругаться мальчику из хорошей семьи, — возразил я и тут услышал бабушкин обеспокоенный голос.
— Сережа, ты где?
— И что ты от меня хочешь? – спросил Борюсик, не отрывая от меня пламенного взора. – Чтобы мы остались жить тут? Или взяли твою бабушку с собой? Слушай, — засуетился он. – А ты не знаешь, что со мной будет дальше?
— Уу… докторская диссертация и мировое признание, — сказал я.
— То есть мне возвращаться в науку? Признаться, я в своем НИИ совсем заплесневел, даже на работу хожу через день…
— Немедленно садись за кандидатскую, — кивнул я.
— Да она у меня почти готова еще после диплома была, потом бросил, думаю, какие мне деньги с этой ученой степени, так, пятерка к зарплате…
— Наука ждет! – поднял я палец.
Борис вскочил со стула и пробежался вдоль своих аквариумов, скрипя паркетом. Наконец вернулся ко мне, обнял за плечи и с блеском в глазах проникновенно сказал:
— Спасибо тебе, что… пришел.
— Не за что, ты мне лучше помоги с моей бедой. Но я не знаю как, если честно…
— А к твоим ее нельзя?
— Нельзя, видишь, я и сам тут живу. Плохо там… у моих.
— Ох уж эти родители, — кивнул Борис, — то женятся, то разводятся…
— Мария Ефимовна, вас к телефону, — послышалось из коридора. – Только надолго не занимайте аппарат, я жду звонка!
В коридоре послышалась возня, бабушкин голос, а в комнату заглянула Клара. Семитский профиль и вороний глаз – как странно она на меня взглянула… Под носом топорщились темные с сединой усы. Взгляд был пронизывающий – и я испугался. Ангел в новом обличье? У меня возникло ощущение, что все вокруг – и бабушка, и Клара, и Борис, и даже рыбы – разыгрывают передо мной пьесу по заказу, как бродячая труппа перед Гамлетом.
— Все несчастные семьи одинаково несчастливы, — сказал Клара, и глаза ее забегали по углам, как юркие мыши.
— Да нет, наоборот, это все счастливые счастливы одинаково – если вы Толстого хотите процитировать, — возразил я.
В отличие от Бориса, Клара не удивилась. Она всегда, как я припомнил, была в своих мыслях… Сейчас я подумал: может, эти мысли были о дочери и внуке? Может, ей хотелось старческого покоя, а тут семейные неурядицы.
— Сереженька, идем, — окликнула бабушка, не заходя в комнату. – Илена Михална нас ждет.
Она так и говорила – «Илена», и почему-то это снова резануло меня по сердцу.
Бабушка скрипела шагами по страшному неполированному паркету из крупных плашек, а я вдруг посмотрел на ее большую круглую веснушку на носу – и с тоской подумал, как давно истлела эта веснушка… Если бы я не поехал тогда круизничать!
Если бы…
Мне было двадцать четыре года, я жаждал впечатлений, жаждал показаться в новых плавках на палубе среди загорающих, щеголяя стройным торсом и спортивными плечами пловца. Женщина, которая обычно хмуро любовалась мной, пока я загорал в немыслимых позах и с независимым выражением лица, прикрытого темными очками, — эта женщина была замужем. В круиз она отправилась, поссорившись с мужем, но не стремилась к новым романам – однако роман у нас случился, бурный и страстный. Остаток круиза мы ходили прилипшие друг к другу, а последнюю ночь провели романтично – нет, не в занятиях сексом, а целуясь на темной палубе под горохом июньского дождя, странно стеклянного в голубых огнях шлюзов. В общем, это была та самая любовь, которая что-то дает: грусть, опыт, цинизм, и сравнение, и ступени вверх…
Конечно, расстались мы не очень красиво, но я нисколько не жалел… Если бы не узнал, добравшись домой, что бабушки уже нет.
Мама мне сказала об этом в такси, и я крикнул: «Нет!» и ударил кулаком в потолок машины, но водитель промолчал, хотя и вздрогнул плечами.

Не знаю, зачем я сейчас об этом думал, пока мы шли по выпуклому вздувшемуся асфальту узких тротуаров (были такие тротуары?), а я мял губами плавленый шоколадный сырок, аккуратно освобождая его от фольги. Я думал, что многих людей, идущих мне сейчас навстречу, уже нет в живых, а остальные состарились или повзрослели, как я… Плохо одетые люди, устаревшие машины, и эти цветочные горшки, что пялятся на мои ноги из окошек подвалов с решетками и пропеллерами вентиляторов. Я вспомнил, что всегда боялся кого-то, чье лицо мелькнет в этих подвальных окнах, как будто человек лежит у меня под ногами, а я иду мимо… Боже мой, и какие раньше были тротуары! Как будто их лепили из пластилина на занятиях в детском саду – сплошные бугры и волны. Я ем сырок с пятиугольным знаком качества и пытаюсь что-то доказать – себе или бабушке, перед которой я виноват? И что теперь бабушке до меня? Или они с ангелом смотрят откуда-то с небес – две души, у которых я вызываю горькое любопытство исследователей…

А Москва была такая хорошая, такая своя, такая сказочная… Я вспомнил, что скучал по ней не меньше, чем по родным и близким – по такой вот, материнской, не тронутой рекламой и офисными центрами. Мне даже захотелось навсегда остаться в этой ушедшей Москве, пусть даже призрачной. Но ведь где-то она есть, как-то я сюда попал? В памяти людей, на небесах – там есть наш исчезнувший город.
Мы прошли через скверик, мимо подворотни и сточной трубы, из которой стекала талая вода, и я вспоминал, вспоминал… Из меня будто жилы и нервы тянули эти воспоминания, эти дома с эркерами по углам, а еще тот, где античные голые красавцы со щитами украшали фасад…
Бабушка открыла тяжелую дверь подъезда, и мы вошли – без всяких дурацких домофонов с табло и писками. Стали подниматься по лестнице с высокими ступенями, гладкими, как мрамор – или это и был мрамор? Я проводил рукой по деревянным перилам со стершимся лаком, по латунному металлу, от которого на коже остается запах меди, смотрел в лестничный пролет и замирал, как перед походом к стоматологу – сердце падало в живот и там трепыхалось, ах, ах, вот еще несколько шагов…
Откуда был страх, я не до конца понимал. Сейчас я увижу женщину, на которую возлагал самые большие надежды в своей жизни: она, именно она будто бы увидела во мне ребенка-вундеркинда и захотела почти что (или совсем?) стать моей матерью. Я унаследовал бы эту квартиру, с антиквариатом в запертых скрипучих шкафах, увешанную картинами, напоминающими «Новую Москву» художника Пименова. А еще я вспомнил часы с белыми купидонами, которые отбивали склянки времени в комнате, полной таинственного полумрака.

Бабушка отстала от меня, а я увидел его первым. Он стоял возле кожаной упитанной двери, в нелепой куртке, надетой на пиджак, с прилизанными расческой волосами и лицом положительного героя и смотрел на меня, как Вий на Хому Брута. И я вдруг понял, что он ВСЁ ЗНАЕТ.
— Привет, привет, — сказал он интеллигентным хорошим голосом, – вот и свиделись. А то обидно, честное слово, ты был для меня абстрактным мальчиком, которого моя бездетная троюродная сестра, старая шлюха, решила облагодетельствовать. Матерью себя вообразила! Ведь я ей говорил, незачем было делать аборты! Хотя тогда я бы точно ничего не получил с этого дворянского гнезда.
— «Шлюха» вам не идет, — сказал я, оглядываясь. Почему-то бабушка пропала, ведь только что шла за мной по лестнице.
— Но она же шлюха, — ласково и убежденно ответил он. – Вечно спала со всеми мужьями своих подруг, особенно тех, что из других городов. Приезжает чужой муж в командировку, где ему остановиться? У Леночки, конечно, у нее обширные апартаменты в Москве! И она всегда рада встрече с любовником.
— Почему именно меня она хотела усыновить? Могла бы взять малыша из детдома?
— Фу, зачем? Она опасалась дурных генов, болезней и прочих соплей, а тут – пусть даже почти подросток, но умный, воспитанный, спокойный, преданный мальчик, возможный ученик и адепт. Наследник! Все очень красиво получалось – если бы не мы, родственники, — он хохотнул.
— Но не получилось, — закончил я и посмотрел себе под ноги.
— Конечно, я не мог этого допустить. С какой стати? Погоди, а ты вернулся, чтобы…
— Нет, я хотел узнать, почему именно я… Впрочем, теперь неважно. Какая разница, и правда…
— О, — он противно рассмеялся, — я-то думал, из жадности, а все дело в чувстве вины, которое так знакомо сердцу интеллигента!
— Почему вины? – удивился я.
— А ты никогда не догадывался, что если бы не твое появление в жизни Лены, приблудный щенок, она была бы жива еще очень долго?
— Она умерла от саркомы, — сказал я, проталкивая слова через спазм, скрутивший горло.

Я хорошо помнил это лето. Стояла жгучая жара, вокруг Москвы горели пожары и попасть туда было практически невозможно – а мы выехали на лето в деревню. Жаркими днями мы сидели на траве в тени дома и лениво играли в карты с другом детства, время от времени по очереди бегая в дом за компотом, кисловатым отваром из сухофруктов, почти несладким. Приносили его в двух эмалированных кружках и жадно пили, чему-то отчаянно радуясь. Кажется, это был август, потому что звезды поздними вечерами освещали купол неба абсолютно феерически, крупные, яркие.
А бабушке пришла телеграмма.
Помню, она взяла сложенный листок из рук почтальонши Зины, посмотрела на приклеенные строчки и стояла молча некоторое время. И потом сказала:
— Собираться надо, в Москву еду. Вы тут с тетей Маней пока побудете.
— Не надо ехать, ты что! – закричал я.
— Илена Михална умерла, надо родственникам помочь и квартиру помыть просят.
Она говорила это так отстраненно, с досадой, как будто умерла какая-то ее… обязанность, докука, что ли?
Я смотрел на нее и обиженно надувал губы, чувствуя себя как Золушка, у которой отняли крестную-фею. И спросил горестно:
— Почему?!
— Болезнь такая, — сказала бабушка и пошла в дом.
Потом, повзрослев, я узнал, что «крестная» умерла от саркомы, за семь коротких дней. Жалел ли я ее, не знаю… Сохранил фотографии, открытки, кое-какие безделушки – но все это уже не имело смысла, как смятое конфетти от праздника.

— Ленка всегда любила об-сле-до-вать-ся, — все тем же удовлетворенным, как сытая змея, издевательским тоном сказал неизвестный мне родственник. – По женской части тоже. А Женька – он же у нас в поликлинике МПС работал, поспособствовал кузине… понял теперь? А что нам было делать? – уже со злостью потряс он головой. – Потом к тебе на поклоны ходить детям моим прикажешь? Так что это ты, ты во всем виноват! Ей всего пятьдесят три года было!
Его лицо стал близким и огромным, словно он собирался столкнуть меня с лестницы. А бабушкины шаги по-прежнему раздавались внизу очень далеко – казалось, она там ходит на месте.
И тут я вспомнил свою благодетельницу… Ее уложенные волосы и холеные руки в перстнях и браслетах, медленную завораживающую речь и умные пытливые темные глаза. Она смотрела на меня всегда с полуулыбкой. Даже когда я сидел за столом и капризничал, ругая серые паровые котлеты с запахом сельдерея.
— Не буду я эти паршивые котлеты!
А она радостно смеялась, показывая красивые вставные зубы, запрокидывая голову с удовольствием, так что серьги качались в мочках ушей…
Я вспомнил свои рисунки твердыми цветными карандашами «кохинор», наброски пейзажей, которые приносил ей посмотреть, а она терпеливо и одобрительно кивала мне, отрываясь от своей работы. С тех пор я не только сельдерей, я и кохиноровские карандаши отличаю по запаху…
Все это закружилось передо мной вихрем, вместе с розовым лицом родственника, которое надвигалось на меня и кричало:
— Какой ты талант! Ты просто подкидыш, бедный сиротка, она жалела тебя, она хотела сделать тебя своим щенком, своим рабом – и всё‼!
Голос летел под высокие своды подъезда – и ударял волной по мне, сталкивая вниз по гладким ступеням. С таких ступеней легко катиться вниз – если поскользнулся на одной, не удержишься. И я полетел туда, где все еще звучали бабушкины шаги. И я радовался, что сейчас буду рядом с ней, что моя жизнь окончится именно на том месте, когда никакое чувство вины меня еще не мучило…

— Ангел, — позвал я, не открывая глаз, — ангел, я умер?
— Нет, — ответил он издалека равнодушным голосом.
— Ты пришел мне на помощь?
— Нет, — снова повторил он. – Ты получил то, что хотел.
— Я ничего не понимаю… Выходит, меня всегда мучило не сомнение, талант я или нет – а чувство вины?
— Выходит, так.
Я открыл глаза. Мягкий свет полз сквозь облака, и с неба, кажется, летела изморось – а до меня как будто не долетала. Я бы подумал, что ангел прикрыл меня крыльями, но он снова сидел далеко на мосту, и снова казался мне невероятной деталью городского пейзажа…
Я сел и обхватил руками колени. Голова немного кружилась, но было тепло и уютно сидеть на осеннем пригорке под мелким дождем – кажется, я сошел с ума?
— У меня есть два вопроса. Первый – фантом родственника говорил правду?
— Трудно сказать, — отозвался ангел. – А второй вопрос?
— И что там с моими талантами? Сейчас я их не чувствую, но они имелись?
От его улыбки у меня возникал мороз по коже – было такое чувство, что я падаю в ад. Улыбка ангела… Наверное, они не умеют улыбаться? Жалеть, оберегать могут, а если ангел улыбается – то ты его огорчил, и он сожалеет о твоей глупости.