Тот, кто красит лестницу

Маленький человечек с ведром краски был отловлен на черной лестнице случайно – по запаху. Я вышел из лифта, повел носом. Запах, тошнотворный еще в подъезде, здесь был совершенно невыносим. Я двинулся от лифта к черной лестнице и услышал, как кто-то напевает. Нет, даже поет. Что-то победное, похожее на марш. Я толкнул дверь – и увидел его.
Человечек семитского вида был одет в скромный черный костюм, потертый, помятый, просто жеваный. Рядом стояло большое ведро синей краски, куда он окунал валик, стряхивал капли и водил по стене, распевая песню на непонятном языке. Костюм ясно подтверждал тот факт, что это не работник нашей жилконторы.
— А, привет, — сказал он, шмыгая мясистым носом, прервал свой процесс и сделал несколько па, то ли раскланиваясь со мной, то ли просто клоунски вихляясь.
Мне понравились его глаза, маленькие, асимметрично посаженные близко к переносице. В них не было ни усталости, ни раздражения. Какая-то радость, кураж – как будто он собирался показать мне язык, пошалить. Как будто мы давно знакомы.
— Что вы делаете?
Он посмотрел на меня с упреком, как на идиота, и извиняющимся жестом махнул валиком на ведро и стену: непонятно разве, я занимаюсь покраской.
В ответ я нетерпеливо и сердито покивал ему: понятно, понятно, но зачем?!
— Здесь черная лестница, — сказал я. – Здесь никто не ходит. Что вы тут красоту наводите?
— Да вот, — он, как художник, продемонстрировал мне результаты своей работы. – Закрашиваю ругательства.
Все ясно. Человечек не любит ругательств. Я сам их не люблю, идешь, глаз невольно упадет – чувствуешь себя обруганным и оплеванным.
— Я не помню вас, — сказал я, пристально вглядываясь в него. – Вы давно живете в нашем доме?
— Вообще не живу, — он скривил губы и пожал плечами, продолжая трудиться. – Я живу в другом месте.
— Вы хотите сказать, что таскаетесь по разным домам с ведром краски и замазываете всякую матерщину?
— Не только по домам, — возразил он. – Везде замазываю.
И спел какую-то строчку из своей непонятной песни. Строчка пришлась ровно на законченный мазок. Мазок — строчка.
Я вдруг яростно ему позавидовал, как приятели Тома Сойера.
— Хорошо получается, да? – он мне подмигнул.
— Всегда найдется идиот, который нарисует снова, — огорчил я его.
— Придется снова закрашивать, — он развел руками, чуть не повесив мне на плечо добрый десяток синих капель.
— И в чем смысл вашей борьбы за чистоту речи? Или чистоту стен?
Человечек поцыкал зубом и спросил, глядя не на меня, а на полуокрашенную стену:
— Действительно хотите это знать?
Я задумался.
Он не был похож на сумасшедшего. Я знаю, о чем говорю, мой брат пару лет лежал в психушке, я навещал его и насмотрелся на психов во дворике больницы. У них взгляд плохо фиксируется или фиксируется слишком пристально… безумно. Можно было бы сказать «бездумно», но дума, конечно, была у каждого психа. То есть своя навязчивая идея. И в зависимости от идеи бедный безумец видел во мне помеху, поэтому заглядывал мне за спину, поверх головы – или, другой вариант, средоточие своей идеи, вроде я представитель того самого мира, который его преследует.
С этим парнем все было не так. Наоборот, я сам себе казался полоумным или дебилом, а он – как усталый доктор возле меня. Сейчас скажет диагноз и пропишет лекарство.
— Ладно, в чем дело? – протянул я, немножко паникуя.
Человечек положил валик на край ведра и повернулся ко мне.
— Вы верующий?
— Наверное, да, — сказал я. – Моя мать была набожной. Я ставлю ей свечки за упокой души.
Он кивнул.
— Я не то чтобы священник, но вроде того. Делаю этот мир чище.
— И каким же образом? – усмехнулся я. Вот как все просто! Это доброволец из числа верующих! Или что хуже – каких-нибудь сектантов. Ненавижу сектантов. Сейчас начнет говорить про своего гуру, сунет в руки буклетик с его ликом.
— По-разному, — он пожал плечами. – Вот, например, вы, наверное, не задумывались, что каждое ругательство – это ворота в мир зла?
— Пафосно, — ответил я. — Но что-то такое слышал.
— Закрыть эти ворота, — он сделал ударение на слове «эти», — проще всего. Закрасить.
— А если выругались вслух? При вас?
— Такие ворота кратковременны, но их тоже следует закрывать, — сказал он с важным видом. – Сплюнуть, например.
— А может, перекреститься? – я уже открыто посмеивался над ним.
— Можно и так, это, как модно говорить, энергетически сильно, — и без перехода добавил: — Не верите мне?
— Да не очень, — подтвердил я.
— Я могу доказать, — и он поманил меня рукой.
— Что такое, по-вашему, зло?
Я пожал плечами.
— Боль – это зло?
— Ну в общем, да… Боль, болезни. Чего ж тут хорошего.
Он указал кивком на незакрашенный участок стены, который был изгажен графической надписью похабного содержания.
— Не отворачивайтесь, — предупредил он мое естественное желание, — смотрите. Внимательно, не отрываясь. Смотрите, читайте.
Я постарался. Видимо, от старания, а может, от запаха краски у меня разболелась голова.
— Болит? – с сочувствием спросил он.
— Болит, — кивнул я.
— Но вы мне не верите? – понимающе ухмыльнулся он.
— Нет, конечно. Поверю, если вы закрасите это непотребство, а у меня голова болеть перестанет.
Человечек захохотал, а я полюбовался его крепкими белыми зубами.
— Сами попробуйте, – и он протянул мне валик.
На мне был костюм. И не такой, как на нем, жеваный, а хороший английский. Красить в таком костюме… Я не дурак!
Но я взял из его руки валик. Аккуратно пронес над полом, стараясь не капнуть на ботинки (тоже английские!) и стал с остервенением водить им по стене – вверх-вниз. А этот тип что-то пропел.
Стена смотрела на меня масляным синим глазом. Чистым и ярким.
— Хорошо! – сказал он.
А я улыбнулся.
— Как самочувствие? – он отечески хлопнул меня по спине, но со своим ростом не достал даже до лопаток.
Я снова посмотрел на синий глаз и ощутил неодолимое желанием красить дальше.
— Так я и знал, — кивнул человечек. – Приходите завтра утром. В то время, как обычно ходите на работу.
— Я не могу, — покачал я головой. – У меня семья. Их надо кормить.
— Разве кормить – это главное? Уверяю вас, сами увидите, что есть более важные вещи. Кормить найдется кому.
Я подумал о своем брате – когда он улегся в психушку, я содержал его жену и дочь.
Мой сын – противный мальчишка, который уже начал ругаться матом. Корми его, все равно будет ругаться. А потом курить, пить пиво и скалиться на девочек. Если я однажды не приду домой – огорчится ли он? Вряд ли… Он огорчится, если не увидит карманных денег в конце недели.
А жена? Я давно не знаю, о чем она думает – изменяет ли мне, подозревает ли, что я ей изменяю. Я знаю приблизительную сумму ее расходов, а она – что я хочу на ужин.
Я не знаю, чем этот долг ценнее возможности красить стены. Может быть, их разрисовал мой сын? Может быть, он писал это про свою мать? Может быть, каждой монетой своих денег, называемых мною карманными, я умножаю степень нашего отчуждения? Пока не наступит момент, когда он скажет мне и матери в лицо те самые слова, что написал на этой лестнице.
И тогда я вспомню человечка в мятом черном костюме, которому не захотел помочь.
— Я приду, — сказал я. – завтра, в восемь, я буду здесь. Одна просьба…
— Да? – отозвался он.
— Вы научите меня своей песне.
Он отвернулся и ничего не ответил, а я понял: всему свое время. А я и не спешу.