Борис пошел за хлебом, а потом застрял на улице, неожиданно для себя. Стоял, держась за черную раму остановки, и смотрел сквозь нее на городскую улицу, где шли редкие прохожие, а чаще проезжали машины, заляпанные грязью.
Над всей этой чернотой вечереющее небо было пронзительно совершенным, как перламутровая раковина с голубым и розовым отливом. В глубине раковины хотелось увидеть какой-то секрет… Жемчужину? Острые ветки деревьев больно пронзали небесную нежность – или прикрывали ее, неумело и беспомощно, но по-своему сурово.
— Привет, — окликнул его кто-то со спины. Мужской голос, вроде бы знакомый.
Борис оглянулся через плечо:
— А, это ты… Приехал квартиру проверить?
— Точно! Квартира цела! А из знакомых только тебя увидел, представляешь?
Радостно сказал, хотя дружбы между ними никогда не было, так, детские или подростковые эпизоды общения.
Борис с сожалением еще раз посмотрел вверх, понял, что очарование исчезло, и двинулся к подъезду. Иван поспешил за ним.
Консьерж смотрел телевизор и даже не глянул в их сторону.
— Давно у вас? Не знаю такого, – спросил Иван как будто сам у себя, отразившись в зеркале лифта.
Борис пожал плечами.
Зашли к Борису, посидели на кухне, запивая сушки сладким чаем и болтая обо всех, кого могли вспомнить. Больше говорил Иван, спрашивая «А этот, а тот?», «И жив ли тот, и та жива ли…»
Внезапно без всякого перехода он пожаловался:
— Так все изменилось у вас! Я сегодня заблудился, – голос его дрогнул. — В знакомом месте, где моя работа и большой старый дом, помнишь?
Борис слегка нахмурился и поиграл бровями, глядя в бокал с остатками чая.
— Вышел из метро, иду вдоль… а там мост. Нависает надо мной. И кто-то идет параллельно мне под мостом. Я думал, не спросить ли, потом прошел наискосок, к улице. Добежал до дома, а там двери, двери… Вроде служебные, из дерева светлого, как лиственница. Не могу вспомнить! Как во сне, когда то, что наяву, все искажается. Так и не постучался, а хотел сослуживцев повидать. Глупость, да?
Он глотнул остывшего чая и продолжил:
— Дальше хуже. Я в центр поехал и упал там на улице! Потому что тротуар такой узкий, а бордюр высоченный. Вроде так и было, а я отвык, наверное… Хорошо хоть сухо, луж нет. Упал, лежу, не сразу поднялся – от неожиданности, представляешь? А тут перед глазами ноги, ботинки хорошие, туфли типа, коричневые с темными подпалинами. Стоит этот в туфлях возле меня, спрашивает, а я смотрю дальше по улице, где свет виден вдоль стен домов, и чувствую себя инопланетянином. Не могу встать, не могу понять, дух вышибло напрочь. Этот тип и еще одна женщина мне что-то говорят – они подумали небось, что я пьяный.
— Забудь, — сказал Борис равнодушно. – Я вообще дальше магазина от дома не отхожу.
— А работа?
— Выгнали. Да черт с ними, я немного пописываю на химические темы, помогаю тем, кто просит… Мне хватает.
— А налоги? – практично поинтересовался Иван.
— Кому нужны налоги с моих копеек… При всей их жадности – не нужны.
Иван кивнул и после паузы жалобно скривился:
— Выпить хочется. Ты ведь не пьешь?
— А у тебя есть?
— Ага!
Иван сбегал к двери, где бросил сумку, и вернулся с пузатой темной бутылкой.
— На халяву пьют даже язвенники и трезвенники, — неоригинально процитировал Борис. И полез в шкафчик за стаканами.
Со вкусом посмаковав жгучее и пряное виски, Борис расслабился:
— Слышишь стук все время, пока мы тут с тобой сидим?
— Деревянный такой? Через каждые полминуты. Странные работы… Ремонт?
— А я вот не знаю, ремонт это или соседка парализованная, к которой сын уже неделю не заходит.
Иван торопливо глотнул, поперхнулся и долго кашлял, обливаясь слезами.
— Как же так? – просипел он наконец. – Рядом человек умирает, а тебе наплевать?
— Наплевать, — кивнул Борис. – И на нее, и на ее сына. Каждый сам за себя живет, крест несет или полумесяц, кому что нравится.
— Как же это… Нельзя так.
— Да? Ты уехал – и не рассуждай теперь, что нам можно, а что нельзя.
— Я уехал – чужой вам теперь, да? Погоди… кто-то еще стучит. По-другому. В дверь вроде.
— Да, слышу. Сиди тут, пойду узнаю.
Опустошая стаканчик и не чувствуя вкуса напитка, Иван напряженно прислушивался к голосу из прихожей. Щелкнул замок, и добавился второй голос. Потом стало тихо, дверь снова щелкнула, и Борис вернулся на кухню.
— Консьерж, сволочь. Спрашивал, что у меня за гость, — он состроил рожу и зло покривлялся, изображая консьержа.
— Зачем ему? – удивился Иван, замирая от болезненного ощущения под ложечкой.
— Должен знать, кто такой и на какой срок. Я сказал, что ты жилец нашего дома, на выходе покажешь ему свой аусвайс, понял?
— Да, — ответил Иван, не задавая вопросов.
— Тоже вот… ему неинтересно, кто из жильцов скоро станет трупом, но важно соблюдение порядка!.. О, их величества король Приказ и королева Инструкция! Черт, кажется, я пьян, — пробормотал Борис и плеснул себе еще из бутылки.
Иван смотрел на него, не решаясь заговорить. Привычный первый стук звучал где-то слева сверху, отмеряя минуты, как маятник.
— Знаешь, а я в последнее время жалел, что уехал. Ты считаешь, я тут чужой, а там? Там у меня прозвище «ивен Айвен». Это у нас один коллега, китаеза, так про меня сказал, когда я, не дожидаясь дедлайна… Мол, даже Иван, лентяй и раз…долбай.
— Не, ты что! Не жалей. Даже если ты там будешь ивен хреном-моржовым-и-бесправным, сюда нельзя возвращаться! Тут и без тебя людей много задержалось.
— Покурить бы… — сказал Иван спустя некоторое время.
— Не разучился?
— Отвык, а тут вот тянет. Нервы.
— У всех нервы, но лучше не надо. Запах, понимаешь?
— Да.
Иван отошел к окну. На улице уже стемнело, и сквозь грязное стекло он внимательно глядел на окна домов, редкие желтые и голубые квадраты, на свет фонарей, который уютно зарылся в клочьях ночного сырого тумана.
Сначала он услышал звук. Неясный шум, похожий на прибой, а потом, по мере приближения – на встревоженную толпу. Их разные голоса звучали более-менее слаженно. Это речи какие-то, что ли, подумал он сперва. А потом понял, что нет, это пение!
Они шли не вместе, а из соседних переулков, из-за домов, слева, справа, кто откуда – и сливались в единую массу. И пели, подняв смутно белеющие лица вверх, насколько Иван мог разглядеть их в темноте.
Борис подошел сзади и что-то вложил ему в ладонь.
— Держи, — сказал он, пока Иван тупо смотрел на флажок. – Подними на уровне глаз и открывай рот. Можешь не петь, тебя все равно не слышно. Но, скорее всего, видно, раз у нас свет горит, а шторы не догадались задернуть.
Борис принялся широко открывать рот, старательно округлив пустые глаза.
— Неприятностей захотел? – не глядя на Ивана, сказал он, по-прежнему имитируя пение мимикой.
— Нет, — ответил тот, с трудом разомкнув губы.
— Это тебе не консьерж. Пой, ласточка, пой! Давай! Ивен Айвен, мать твою…
«Сон», — подумал Иван. Все началось там, под мостом, когда он заблудился, так обычно бывает в кошмарах. Он устал и заснул на работе, но спустя пару минут китаеза Лян прочирикает ему над ухом и разбудит. И они пойдут в столовую, и будут ругаться по дороге.
Однако сейчас-то все же надо соблюдать правила и открывать рот. Потому что люди внизу непонятны, как стихия, и что если стихия рассвирепеет и ударит?
Из-под ног поющих сорвалась приблудная собака, испуганно скуля и наглядно демонстрируя, что может случиться с каждым, кто посмеет…
Толпа прошла уже мимо окон до последнего человека, а Иван все еще открывал рот, как будто ему свело судорогой мышцы. Все слилось для него воедино – незнакомые улицы, брошенная парализованная женщина, бдительный консьерж и те люди, вдохновенно поющие гимн.
— Прекрати уже, — сказал Борис, бросая флажок на подоконник.
— Как – ты – здесь – живешь? – спросил Иван, пытаясь рукой унять дрожащую челюсть.
— Кверху каком, — сердито ответил Борис. – Стараюсь выжить без неприятностей. Меня бесят те, кто заводит детей, понимаешь? Чтобы они росли и пополняли эту толпу ночных патрулей. И ночь становилась еще темнее.
— Я пойду к себе в квартиру, — сказал Иван и тут увидел человека внизу под фонарем.
Человек смотрел на их окно, потом поднял руки и что-то крикнул. Иван помахал ему флажком, который еще держал в руке.
Человек не менял позы и продолжал стоять.
— Кто там? – спросил сзади Борис. – Заподозрил нас, что ли?
— Погоди, — вдруг сказал он, вглядываясь в фигуру под фонарем. – Да это Машка твоя!
— Машка… — прошептал Иван, щуря влажные глаза.
— Не знал я, что она уже с певцами ходит по ночам. Помаши ей, пусть поднимается сюда.
Иван дернул рукой, но увидел вдруг, что фигурка Маши двинулась наперерез проезжавшей мимо машине с маячками, остановила и стала объяснять что-то, указывая на их дом.
— Приплыли, — сказал Борис. – И что теперь делать будем?
Иван посмотрел вниз, на машину, которая развернулась к дому, и на Машу, застывшую на тротуаре.
— Да ничего, пойду к ним.
Борис недоверчиво смотрел на него.
— В кошмаре знаешь как надо? – сказал Иван и потер глаза. — Испугаться так сильно, чтобы проснуться. Пропоносить от ужаса, а потом понять, что ты как крокодил с гармошкой – чужой здесь и на хрен никому не нужен…
Он судорожно выдохнул, потом запел четким голосом «А я играю!..» и пошел вон из квартиры, отбивая флажком такт.
Борис посмотрел в окно. Маша уже стояла не столбиком на тротуаре, а на коленях прямо на широкой дороге, яростно била по ней кулаками, и проезжающие машины сигналили ей время от времени.
Борис закрыл глаза и поежился, как будто был тем самым предзакатным небом, уколотым веткой.
Если бессилен что-либо сделать, главное – не разувериться, что все эти жертвы не напрасны, и когда-нибудь в глубине святости и нежности все-таки родится она… Жемчужина.